Другим источником непрочности новой имперской конструкции была заметная разница в национальной политике самих Австрии и Венгрии. Если в Австрии закон гарантировал каждому народу равные права на использование родного языка во всех сферах жизни, то венгры пошли по другому пути — ассимиляции славянских народов и превращения Венгрии в сугубо национальное государство[593]. Подобный дисбаланс, безусловно, ослаблял империю, и потому неудивительно, что накануне Первой мировой войны в императорском доме существовала точка зрения, что соглашение 1867 г. исчерпало свой потенциал. Наследник трона, печально известный эрцгерцог Франц Фердинанд всерьез думал о переформатировании империи, которое должно было выразиться во введении в Венгрии всеобщего избирательного права, что в перспективе гарантировало бы этническим меньшинствам региона возможность эффективного самоуправления[594]. В отличие от Санкт-Петербурга, в Вене серьезно задумывались о реформах, но опять-таки мировая война (поводом к которой, как известно, стало убийство наследника престола) поставила крест и на этих проектах, и на самой империи.

Вторая империя, Османская, медленно стагнировавшая еще со второй половины XVIII века, испытывала во многом схожие проблемы — те, которые не может не испытывать централизованное полиэтничное государство в эпоху подъема национальных движений. Особенностью турецкой ситуации было то, что за этносами, готовыми выступить против власти султана, стояли европейские державы, превосходившие Османское государство в военно-экономическом отношении. Определенная попытка найти решение этой проблемы была предпринята в эпоху Танзимата[595], когда были проведены реформы модернизационного характера. Немусульмане и представители иных вер были уравнены в допуске на государственную службу и в армию; все население империи провозглашено османскими гражданами без конфессионально-этнической дифференциации и обрело пусть и урезанные, гражданские права. Несмотря на то, что потенциал данных реформ был ограниченным и они оказались довольно быстро свернуты во второй половине XIX века[596], даже их начало открывало Османской империи шанс продлить свое существование, формулируя идею османизма — фактическое выстраивание гражданской нации из разномастных подданных султана[597].

В начале XX столетия, после младотурецкой революции 1908 г. и восстановления конституции, принятой еще в 1870-х гг., власть султана была ограничена, и вожди младотурок испытывали оптимизм, проистекавший именно из концепции османизма: «Деспотия исчезла. Мы все — братья. В Турции больше нет болгар, греков, сербов, румын, мусульман, евреев. Мы все находимся под одним и тем же голубым небом и гордимся тем, что являемся турками»[598]. Однако последовавшие вскоре внешнеполитические провалы, потеря Османской империей почти всех территорий в Европе, Африке и на островах Средиземного моря[599], а также растущее социальное напряжение оттолкнули младотурок от османизма в сторону пантюркизма[600], который в итоге привел Османскую империю к участию в Первой мировой войне на стороне Германии, а затем и к катастрофическому поражению, за которым последовал ее распад.

Все эти сравнения дают основание утверждать, что империи-соседки пытались по-разному решить проблему соотношения имперского и национального. Империи, на протяжении столетий значительно расширившиеся за пределы своего исторического ядра не за счет контроля над заморскими колониями, а вследствие «органического» роста, к началу ХХ века оказались в тупике, пытаясь найти оптимальную систему управления формально единой территорией. Первая мировая война стала настолько жестоким испытанием прежних политических форм на прочность, что ни одна из территориально единых и не разделенных на метрополию и колонии империй не смогла сохраниться. Однако важнейшим отличием России от Австро-Венгрии и Османской империи стало то, что она сумела довольно быстро возродиться — причем в совершенно новом формате.

В бурные годы начала ХХ века, когда большинство политических сил в России переосмысливали империю и призывали к ее переформатированию, единственной силой, выступившей с отрицанием самогó имперского начала страны, были социал-демократы, а точнее — наиболее радикальное течение в этой партии, большевики.

На наш взгляд, объяснить такое положение могут два обстоятельства. С одной стороны, социал-демократическое движение сформировалось в последней трети XIX столетия в Европе как интернациональное par excellence. Никто так последовательно, как сторонники социал-демократии, не выступал с позиций отрицания ценностей национального[601] — что обусловливалось их доминирующей апелляцией к классовому статусу человека, а не к его национальным или ценностным особенностям. С другой стороны, партия российских социал-демократов отличалась невиданным для России национальным разнообразием. Примечательно, что большинство лидеров большевиков происходило из западных и южных областей империи[602], и во многом поэтому они отрицали понятие национальности на личном уровне. В. Ленин прямо указывал в официальных документах на отсутствие национальности, а Л. Троцкий вопрос о своей идентичности решал в партийном идеологическом духе, но только не национальном: «…я социал-демократ и интернационалист»[603].