Солнце давно переползло зенит, подогрев воздух до липкой жаркой бани, когда даже в тени нет спасения. Оболонский медленно плавился, откинув красивую голову на шершавый ствол корявой груши, то погружаясь в легкую дрему, больше похожую на невесомое плаванье между сном и явью, то вздрагивая, когда сон вторгался в его сознание картинами чудовищного кошмара. Отблески ощущений, обрывки образов, фраз, умозаключений, догадок, фактов – все свернулось в один шевелящийся змеистый клубок, беспокойный и опасный, не дающий расслабиться и отдохнуть. Даже засыпая, а точнее, отключаясь, он не мог себе позволить быть беспечным и спокойным – опасность была где-то рядом, она звучала тревожными колокольчиками, заставляла спешить и подогревала нетерпение…, но ни на чем не основывалась. Внутри магической фигуры, заключившей деревню, больше людям ничего не грозило, если, правда, Гура не захочет повторить свой демарш в каком-нибудь другом виде.

В очередной раз открыв глаза, Оболонский рассеянно заметил, что пятно солнечного света, найдя брешь в буйной листве груши, переползло на его ботинки. Маг непроизвольно хмыкнул. Несмотря на его попытки смыть грязь, на дорогой мягкой коже, уродливо располосованной двумя глубокими царапинами, оставались серые разводы от сажи, а к подошве прилип кусочек белого гусиного пуха, слегка опаленного с одной стороны. Да уж, теперь его обувь с трудом напоминала изящные ботинки знаменитого обувщика княжества. Впрочем, не лучшим выглядел и остальной костюм – измятый, порванный, порядком замызганный в крови и пепле. Оболонский с мрачной улыбкой представил, каким презрением окатили бы его в Трагане, появись он в таком виде – небритый, грязный, дурно пахнущий горелой плотью. Медленно прикрыл глаза. Улыбка переросла в язвительную, вызывающую гримасу.

Он пытался понять, почему он здесь? Почему раз за разом возвращается в глухие деревушки, чтобы столкнуться с засевшим в глубине своей мерзости колдуном, истязающим женщин, или ведьмой, любящей потчевать своих гостей отваром из мухоморов? Почему не вернется в тишь университетской лаборатории, такой знакомой и уютной? В тот мир, где он свой, среди равных, среди понимающих его тауматургов? Неужели дело все в том, что он до сих пор пытается себе доказать свою годность в противовес своей высокородной семье? Неужели и все его желания так мелочны? Ведь не добротой же и жаждой справедливости объясняется его стремление помогать? Или именно этим, в чем он так боится себе признаться, считая это проявлением слабости? Он ищет и ищет, чем бы заполнить пустоту в себе… А есть ли результат? Чего он добился?..

Легкий шорох заставил его встрепенуться. Несмотря на то, что Константин выглядел расслабленным, нервы его были до предела напряжены, а внимание подспудно устремлено на барьер. Именно оттуда и доносился неясный звук. Оболонский насторожился и приподнялся, опершись на одну руку. Новые фокусы Гуры? Чего ждать от него теперь?

Среди деревьев мелькнула быстрая светлая тень и это заставило Оболонского вскочить на ноги. Лань? Непохоже. Константин решил, что это скорее человек, однако удостовериться в том не мог. Будь это любой человек, пожалуй, разве что за исключением самого Гуры, тауматург мог бы попросить его кое-что сделать. Пусть не-маг и не мог самостоятельно нарушить монолитное магическое построение, однако под чутким руководством Оболонского некоторый шанс на успех все же был.

– Эй, постойте, – закричал Константин, бросаясь к стене, – Да погодите же Вы!

Тень, быстрая, легкая, давно исчезла в лесу, однако не услышать крика мага человек не мог. Но он не остановился. Оболонский сделал еще три шага, пытаясь его догнать, когда понял тщетность своей попытки. Тогда он остановился и вздохнул, удрученно потирая потные лоб и щеку. Взор рассеянно скользнул по траве…

Он вышел за пределы магической фигуры. Этот факт тауматург осознал не сразу, и лишь проведя рукой туда-сюда над едва различимой линией, начерченной на сухой земле, понял, что его пальцы не встречают никакого сопротивления. Барьер исчез. Бесследно. Незаметно. Неизвестно когда, впрочем, пару часов назад он еще был здесь.

К загадкам, терзавшим Оболонского, прибавилась еще одна. Кто разрушил магическую фигуру и какую цель преследовал?

На сборы у Оболонского ушло от силы несколько минут. Да и чего там собираться? Подхватил сумку, проверив, достаточно ли плотно упаковано ее содержимое, вылил на голову полжбана воды, усмехнувшись про себя такому мальчишескому жесту, махнул рукой Порозову, замершему поодаль в полном недоумении, и быстро пошел вон из деревни.

Порозов что-то ошарашено кричал вслед, но Оболонский его не слышал. Выйдя за околицу, Константин поцокал языком, не до конца отдавая себе в этом отчет, и неожиданно получил в ответ недовольное ржание. Его лошадь, которой бы полагалось сбежать от рыскавших здесь всю ночь волков или храбро пасть от их кровожадных клыков и когтей, стояла неподалеку в подлеске, там, где ее и оставил Оболонский вчера. Волков, судя по всему, дармовое угощение не впечатлило.

Ветер бил в лицо, трепал волосы, заползал, обвевая торс, внутрь тонкой сорочки, расстегнутой до середины груди, но прохладнее от этого не становилось. К жару галопом мчащейся лошади прибавлялся жар нетерпения и гнева. Холодного гнева. Трезвой ярости. Ясного, расчетливого безумия.

Он не знал, что задумал Гура, не мог понять его намерений и какой-то частью своего разума осознавал, что прямой наводкой мчится в пасть широко распахнутого капкана. Но ему надоело медлить. Надоело плестись в хвосте событий, поспевая лишь на жалкие головешки (впрочем, головешки, надо сказать, были его собственным произведением).

И все-таки, кто и почему разрушил фигуру? Чью-либо бескорыстную помощь Оболонский напрочь отвергал – единственный человек в этих местах, в какой-то мере способный на подобный жест, была Омелька, та самая старая фера, ведьма, «рассадница суеверий и стяжательница неправедной славы, замешанной на страхе и безоговорочном подчинении», как гласил один из весьма уважаемых тауматургических трактатов. И Константин, в общем-то, был с ним согласен, в подавляющем большинстве феры были именно теми – пустыми, недалекими, а порой и откровенно глупыми людишками, нахватавшимися магических знаний без понимания правил их применения, а непонятное замещающие неизвестно кем придуманными ритуалами, держащими других людей в подчинении страхом и стращаниями… Но благодаря Омельке он понял и кое-что еще, о чем не писал заумный трактат. Понял не разумом, а чем-то другим. Возможно, сердцем? Старая ведьма любила эту землю, любила людей, живущих на ней, как мать любит глупых и беспечных детей своих. Не потому ли мать строга с ними, не потому ли держит в страхе, чтобы не отбились чада от пути истинного? Так может все-таки по любви, а не из одного голого желания повелевать, пожертвовала собственной жизнью старая ведьма, убивая оборотня, зная, что ее ждет, но давая ему, Оболонскому, возможность и время действовать дальше?

Но теперь Омелька была мертва. Да и будь она жива, достало бы ее сил и знаний разрушить столь сильное чародейство? Увы, старуха была слаба.

И чем больше Оболонский думал о том, кто способен снять заклятье, тем мрачнее становился. Снять заклятье мог тот, кто его установил. Но также и тот, кому известно о том, какие чары использовались, например, тауматург уровня примерно того же, что и сам Константин. Если знать точный порядок действия и предельно четко следовать ему, то распустить заклятье смог бы даже посторонний человек. Так что ограничиваться магами нельзя. Но не-маг никогда сам не додумается до того, что нужно делать.