Думать. Искать выход. Напрягать мозги.

День угасал. Сиреневые сумерки опускались на дома, скрадывая четкость силуэтов и линий. В тенях плодились страхи.

Сидя на корточках внутри большой многолучевой звезды, Оболонский смотрел на уходящую вдаль деревенскую улицу и не видел ни домов, ни деревьев, ни гаснущего к ночи неба. Сидящие рядом с ним люди были не более чем неясными акварельными пятнами на краю зрения… Он никак не мог сосредоточиться на главном. На поиске решения. Он думал о яде, а мысли соскальзывали куда-то в глубинные воспоминания… мать, необыкновенно красивая, утонченная женщина, на которую он всегда смотрел с благоговением… ему трудно было представить ее босоногой, искренне хохочущей, от души веселящейся… Когда он погибнет здесь, отец почувствует облегчение? Разумеется, любой в Трагане увидит скорбь семейства Оболонских, но кто-нибудь из них будет искренне горевать? Впрочем, не так. Они, разумеется, будут горевать искренне – насколько для них это возможно и соблюдая приличия… Почему, почему они никогда не бывают настоящими? А он сам? Где он, настоящий? Вся эта высокородная мишура, нахлобученная на душу… а есть ли что-нибудь за ней, внутри? Если снять маску… вдруг там ничего не окажется? Пустота… И эта пустота пытается диктовать условия другим… Почему его слушаются? Почему на него надеются? Почему ждут, что он их спасет? Он – пустота, он не способен на щедрость… Смерть так близка, ближе чем когда-нибудь. Просто раньше она подходила быстро, внезапно, практически без предупреждения, тогда не успеваешь даже испугаться, а сейчас она прячется вон в тех тенях и улыбается… О, она дождется… Она заморит нас своим гнилостным дыханием… Медленно, очень медленно… Потому что у него нет решения и не будет. Это невозможно…

Оболонский соскальзывал в какую-то пугающую апатию – сказалось перенапряжение и практически бессонная прошлая ночь. Но куда хуже было осознание собственного бессилия… Он совершенно беспомощен. Он ничего не может сделать…

Неожиданно судьба исполнила его подспудное желание, и на какой-то краткий миг Оболонский ужаснулся той откровенной и пугающей прямоте, с какой иной раз сбываются наши желания – дословно, буквально, безо всяких метафор и домыслов. Он получил свои образцы, но разве он подозревал, как иной раз страшно чего-либо желать?

– Мама, я пить хочу, – в полной тишине жалобно проныл чей-то ребенок. В очередной раз. Женщина молча встала, взяла жбан с водой, стоявший с краю… Не то хрип, не то всхлип, с которым сидевшее рядом дитя оттолкнуло жбан, заставили Лукича вскочить на ноги, а Оболонского резко обернуться – мальчик лет восьми, захлебываясь и задыхаясь, корчился в руках матери, его глаза были полны ужаса и слез…

– Нет, – обреченно всплеснул руками лекарь.

– Нет, – истошно закричала женщина, прижимая к себе сына и выбрасывая жбан с остатками воды куда-то наружу.

– Хворый, хворый, – отпрыгивая на одной ноге прямо к барьеру, вскочил худой кмет в длинной полотняной рубахе и радостно загалдел, – Подохнем, как мыши!

– Пш-ш-ш, пш-ш-ш, вон отсюда, – истошно заорал другой, схватил овчинный полушубок, от одного вида которого пот тек ручьем, боязливо бросил на зараженного ребенка и ногой подтолкнул его. Крик подхватили женщины, окруженные детьми, как матки пчелами, ища спасения, они начали метаться по слишком маленькому, ограниченному пространству, рискуя переступить заветную черту. Дети безоглядно заревели во весь голос…

– Тихо! – рявкнул Подкова, вставая и возвышаясь над селянами на добрую голову, – Люди! Нешто вам людьми оставаться не можно? Завыли как звери! Стыдитесь!

Он медленно сделал два шага вперед – большой, сильный, мощный Подкова возвышался над сидящими селянами горой и укоризненно качал головой, уперев огромные кулачищи в бедра. Люди разом притихли, с испугом глядя на него.

Подкова медленно склонился к ребенку и протянул руки.

– Иди ко мне, детка, – неожиданно ласково сказал он и его басовитый голос прожужжал беззаботным летним шмелем. Мальчик широко распахнул глаза и спокойно дал себя поднять. Прижался к широкой груди, большим ласковым рукам, легко обхватившим его, и затих, лишь изредка всхлипывая и вздрагивая.

– Не бойся, я буду с тобой, – мрачно проговорил Подкова, – До самого конца буду.

Его мать вдруг тоже начала всхлипывать, сначала тихо, потом все громче и громче, дергая Подкову за рубаху и заглядывая в его глаза голодным и безумным взором нищенки, выпрашивающей подаяние.

– У тебя еще детки есть, баба? – тихо и печально спросил тот. Она молча покачала головой, закусывая до крови губу.

– Авось будут, – ответил Подкова, делая шаг в сторону заветной защитной линии.

Лица, чумазые, заплаканные, простодушные или злые, молодые или старые – все застыли в непонимании и неверии.

– Постой, – Оболонский все понял и теперь знал, что он должен сделать. И не мог не ненавидеть себя за это, – Слюна…

– А, это, – вымученно улыбнулся Подкова, оборачиваясь. Кособокая грязная шапка слетела с его головы, обнажая рваную рану у основания шеи; теряясь где-то на спине, под ворот темной рубахи спускалась побуревшая струйка крови.

– Как же так? – потерянно выдохнул Стефка, отшатываясь в ужасе, – Подкова, как же так?

– Ничего, брат, на том свете свидимся, – пробасил Подкова и аккуратно сплюнул в плошку, подставленную Оболонским. Потом круто развернулся и сделал последний шаг, морщась от внезапной и резкой головной боли.

Ничего не изменилось. Воздух остался таким же прозрачно-удушливым, а заходящее солнце – горячим, песок щекотал подошвы, а пот стекал по вискам… И только вдоль по улице быстро удалялась высокая, мощная фигура с ребенком на плече. Ей вслед неотрывно глядели люди, замершие у невидимой черты, отделяющей жизнь от смерти. Молча. Неверяще. Застыв в ужасе осознания.

Молодая женщина в сорочке, съехавшей на одно плечо и еще сохранившей запах ее сына, стояла в прострации, невидяще распахнув глаза и чуть покачиваясь из стороны в сторону. Лукич подошел сзади, приподнял было руку, но пальцы его так и замерли, не коснувшись.

Женщина внезапно подхватилась, как спугнутая лань, истошно закричала «Ясик!» и побежала следом, высоко поднимая юбки и молотя сильными загорелыми ногами желтый песочек дороги. Подкова обернулся, выругался, хотел было отослать ее подальше… да смирился, приобнял бабу, и они побрели дальше.

«Дура», жалостливо сказал мужик в длинной сорочке, тяжко вздохнул и сел, неловко подогнув ноги. Повисла гнетущая тишина.

…Отсрочка, которую им подарил Подкова, должна быть использована с умом – это единственное, о чем сейчас позволил себе думать Оболонский. Темные, подернутые обреченностью и горечью глаза Подковы, его сжатый в одну жесткую линию рот стояли перед взором мага, но сейчас он не мог себе позволить ни сожалеть, ни предаваться скорби, ни обвинять самого себя в глупости.

Пот въедался в кожу, заставляя ее зудеть, тек по вискам, собирался каплями на лбу. Константин вытирал его закатанным рукавом, опуская голову на сгиб локтя, отчего тонкая сорочка быстро потемнела от влаги. Руки были заняты.