– Как это случилось? – спросил Оболонский.

– Мы купились, как малые дети на пряник, – с досадой заговорил Порозов, стараясь не повышать голоса, – Вчера к вечеру, как собрались мы уже уезжать с погоревшего хутора, приехали двое. Сказались запольскими, войт их послал. Беда, говорят, в Подлясках, вам, ведьмакам, работа. Перевертень, мол, средь бела дня девочку загрыз. Откуда, спрашиваю, знаете, что оборотень? Так кто же не знает, говорит. На хуторе в Песках тоже ведь перевертень семью задрал, о том все говорят. Мы долго раздумывать не стали, думали, наш второй оборотень на охоту вышел. Скоро собрались, да без Лукича не решились, а Аську оставить не с кем. Ну, один из войтских другому велел остаться, подсобить парнишке. А сам с нами поехал…

– Как он выглядел? – перебил Оболонский, – Тот, что с вами ехал?

Алексей пожал плечами:

– Лет сорока пяти на вид, тощий, глаза бледные, голубые, кажется, нос длинный с горбинкой, волосы русые с сединой, где-то так, – Порозов рубанул рукой чуть выше плеча, – Бестолковым он каким-то показался, возбужденным сильно, я тогда еще решил, что он перепуган до смерти. Оно понятно, увидев, что оборотень с дитем сделал, не каждый удержится, чтоб не сблевать…

– Это Гура, – мрачно выдохнул Оболонский и расстроено покачал головой – знал ведь! Вот мразь.

– Что за Гура? – покосился Порозов подозрительно.

– Что дальше-то было? – не ответил Константин.

– А что дальше? – скривился Алексей, – Мы на полном ходу в деревню влетели, а приятель твой Гура поотстал где-то, никто и не заметил. Порыскали мы по домам, поспрашивали, только собак всполошили. Никто про оборотня слыхом не слыхивал. Стали искать дурня, что приволок нас сюда, а его и след простыл. Думал, догоню – убью падлу. Подкова грозился его в баранку закрутить. Да только не поспели мы. Сунулись назад из деревни – а ходу-то нет! Стоит стена непробиваемая – хоть бей, хоть ломай, хоть жги, а ей все равно. К тому времени солнце уже почти село, вот-вот стемнеет. Прошлись мы вдоль стенки, узнали, что она будто бублик без конца и без начала, и что было делать? Стали на ночлег определяться – утро-то вечера мудренее, порешили: коль ночь переживем, утром и начнем думать, что делать. На тебя ж, опять-таки, понадеялись, – усмехнулся Порозов, – думали, ты раньше приедешь. Это ж по твоей части?

– Не мог я раньше, – мрачно огрызнулся Оболонский.

– Не мог так не мог, – в словах Порозова было куда больше снисходительности, чем в тоне, – Только ночь та кошмаром обернулась. На ночлег-то мы вроде пошли, да спать не ложились – чуяло сердце, неспроста стенкой нас приперли. Мы же думали, оборотня ждать надо – все об этом говорило, приготовились его встретить. А дело вон как обернулось. Сначала волки, настоящие волки, не оборотни, а потом пошло-поехало…

Раздраженный птичий крик отвлек Оболонского от разговора. Маг нахмурился, обернулся, глядя в закатное небо. И сквозь зубы медленно процедил ругательство.

– Матерь Божья, погост, – охнул сзади вскочивший на ноги Лукич. Константин предостерегающе махнул рукой, Порозов скривился.

Над деревьями за дальним концом деревни, там, где посреди леса располагался погост, кружили вороны.

Птицы то сбивались в кучу брошенными на стол семечками, то растягивались в воздухе мудреной спиралью, выписывая ровные, все увеличивающиеся круги. Несколько пар человеческих глаз с настороженным вниманием следили за этим, замирая со страхом и надеждой. Череда черных каркающих точек зашла на очередной круг, от нее отделилась стайка поменьше, завернула в другую сторону, зазывая за собой остальных, кружа и кружа, забирая все больше влево… На полном ходу вороны пролетели над крайними хатами деревни, чуть вздрогнули, пересекая невидимый магический купол, сделали полукруг… и врезались в пустоту, ломая клювы и крылья, подстреленными птицами падая вниз и крича, громко, истошно крича…

– Вы понимаете, что дальше будет? – прошептал где-то над головой Лукич.

– А как же, – обреченно вздохнул Оболонский, – К ночи если не вороны, то волки на падаль точно сбегутся.

Он устало потер переносицу, поднял голову вверх и тоскливо посмотрел на лекаря, стоящего над ним.

– Похоже, я ошибался, – сказал маг, – Зараза не исчезнет, пока у нее есть пища, а эта пища свободно будет приходить снаружи, и мы не можем ее остановить. Сколько бы мы здесь ни сидели, гарантировать, что болезнь исчезнет сама собой, нельзя.

– Что будем делать? – осторожно спросил Лукич.

– Мне нужно подумать, – сдержанно ответил Оболонский.

Они были в ловушке. В совершенно безвыходной ловушке. Запертые под магическим колпаком наедине со смертельной заразой, они не могли ни уйти, ни оставаться. И тихая, мирная смерть еще была бы лучшим выходом из положения.

Вороны радостно галдели и неспешно приближались к мертвым телам – то подскоком, то подлетом, преодолевая природную осторожность и приманиваясь дармовым угощением.

Легкий ветерок разносил запах разложения – пока еще не острый, но уже заметный. Он ощущался даже здесь, внутри барьера, где сидели люди, а значит и там, снаружи, за деревней, его не остановить. При такой жаре долго падальщиков ждать и не придется. Завтра днем, если добровольных узников не доконает жаркое солнце, то отравит вонь десятков мертвых тел…

Думай, маг, думай. Единственный способ выбраться отсюда – остановить болезнь. Лекарства от бешенства не существует, зато от яда и магии, изменившей его течение, должно быть противоядие. Не может быть, чтобы не было. На другой точке зрения Оболонский даже не останавливался – у него не было времени предаваться сожалениям и скорби. Как и на том предположении, что неизвестных ему ядов было два и более – это было бы слишком невероятным совпадением.

Он опустил голову, закрыл глаза, пытаясь воочию представить чашку с остатками яда, которые он исследовал после смерти Германа. Болиголов, чилибуха… Как же выглядел третий компонент? Что в нем показалось знакомым? Способ изучения, который он тогда применил, был слишком поверхностным. А на воспоминаниях теорию не построишь, из иллюзий лекарство не сотворишь. Сидя в задумчивости под невидимым защитным куполом магии и медленно плавясь от въевшейся в плоть жары, Оболонский перебирал в уме способы узнать, какой яд применил Гура. Только как это сделать, не имея яда? Как исследовать то, что недоступно?

Тауматург подавил тяжелый вздох – ему следовало догадаться о чем-либо подобном и захватить образцы тканей больного человека или животного для исследования. А теперь что? Парадокс ситуации заключался в том, что в отличие от других людей он не мог покинуть созданную им магическую фигуру. Если он это сделает – защитная стена рухнет сама собой, фигура распадется, поскольку она держится сейчас на его собственной силе, внутреннем резерве мага, постепенно истощая его. Хватит ли у него сил и времени создать новую? Вряд ли. Пусть нынешний способ защититься от болезни оказался и не так хорош, как ожидал маг, но он дал главное – время и возможность все более-менее спокойно обдумать.