Однако сколько ни отрицай невозможное, а если оно перед глазами, забудь о невозможном в принципе. Увидь подобное Оболонский в другое время – исследователь в нем не упустил бы шанса изучить уникальный случай. Но сейчас его интересовало одно – в чем состоит ловушка?

Шаг за шагом, легкое касание – и он узнавал о фигуре все больше и больше. Пальцы без труда проходили сквозь вязкую ткань границы, будто погружаясь в густой кисель, а вот вытащить их обратно оказалось проблематичным. Сила, удерживавшая предметы внутри, была просто чудовищной. Чем она стабилизована? Исследователь внутри Оболонского замер в восхищении. Магическая фигура была построена по принципу «колпака». В отличие от «цитадели», которая защищала от проникновения извне, «колпак» совершенно беспрепятственно пропускал предметы и организмы внутрь себя, но не выпускал наружу. Это означало, что войти внутрь фигуры Оболонский сможет. И скорее всего, без последствий. А вот выйти – нет.

Способ построения одновременно содержал в себе и секрет того, как разрушить фигуру. Если вы запирались внутри «цитадели», вашей маленькой личной крепости, то ключ всегда держали под рукой: открыть замок укрытия могли только вы и только изнутри. С точностью до наоборот отпирались замки «колпака» – только снаружи. Попади вы внутрь – и вы бессильны сломать стены и двери этой чудовищной темницы, пока кто-нибудь другой не соизволит сжалиться над вами и не отопрет их снаружи.

Оболонский мог бы пройти дальше вдоль стены, поискать углы, где сходятся линии фигуры – там обязательно будут находиться какие-нибудь особые предметы, удерживающие магическую фигуру в действии: только кровью (надеюсь, животных, хмуро подумал про себя Оболонский) такой объем ограничивать сложно. Там должны быть эликсиры, вызывающие субстанции, там должны быть особые драгоценные камни, фокусирующие мощь субстанций в определенном порядке. Достаточно заблокировать хотя бы один из них – поток субстанций будет нарушен, фигура через пару часов распадется, но не слишком ли все это просто?

Оболонский недоумевал. Человек со стороны, увидев драгоценный камушек, валяющийся посреди леса, тронуть его не сможет, но для мага его уровня снять подобные чары – не то, чтобы детские игрушки, но и не шарада для заумных. Тогда в чем загвоздка? В чем ловушка? Что там внутри??

Гнетущая, неестественная тишина разорвалась и прыснула звуками, как гриб-дождевик под неосторожной ногой. Где-то недалеко испуганно и протяжно закричала женщина, ее поддержала вторая, громко и отчаянно запричитав. Только тогда Константин обнаружил, что там, внутри, в деревне, очень неспокойно. Глухие вскрики, странный топот, стуки – маг вслушивался, пытаясь определить причину этих звуков, но безуспешно.

Починок мешал ему видеть то, что творилось на улице – хаты, расположенные друг напротив друга, стояли изломанным полукругом, оттого с дороги Облонскому открывался обзор лишь на три дома.

Однако женские крики приближались. К ним добавилось странное глухое уханье и топот, и вскоре на небольшой клочок дороги перед починком выбежали две старые женщины – простоволосые, босые, растрепанные. Поддерживая юбки руками, семеня белыми толстыми ногами, переваливаясь с боку на бок и в спешке ударяя друг дружку острыми локтями, бабы бежали прямо на Оболонского и голосили, не переставая. За ними, крутясь волчком, вприпрыжку, то задом, то боком скакал Алексей Порозов, сжимая в руках нож и обломок толстой жерди и отбиваясь от преследования. Бабы с разбегу врезались в невидимую границу, она отбросила их как резиновый мячик назад.

– Чародей, ты можешь что-нибудь сделать? – мельком глянув на Оболонского, закричал Порозов, отмахиваясь от здоровенного детины, с воем тычущего в него вилами, – Они все взбесились!

У преследовавшего Алексея мужика были ошалело вытаращенные глаза, покрасневшие или даже налитые кровью, борода залита слюной, которая сбегала неопрятными тонкими струйками и разбрызгивалась при каждом движении. Рубаха разорвана, штаны испачканы кровью. Мужик не сказал ни слова, а только глухо рыкал. Его движения, пусть он и старался проткнуть Порозова вилами, были куда более беспорядочными и неуклюжими, чем показалось на первый взгляд. Мужик, преследуя жертву, пробежал еще несколько шагов, а заметив Оболонского, замер, захрипев как от непередаваемого ужаса, отпрянул, подался назад, зашатался и упал навзничь, хватаясь за горло. Алексей осторожно подошел: детина лежал в прострации, отчаянно распахнув глаза. Перепуганные бабы тихо голосили, оставаясь в сторонке и не решаясь подойти ближе.

Оболонский подхватил сумку…

– Стойте, Константин Фердинандович! Не заходите за барьер! – отчаянно размахивая руками, к границе бежал Лукич, – Потом не выйдете!

– Гаврила Лукич, что происходит?

– Это какая-то непонятная разновидность бешенства. Я растерян, – кричал Лукич, хотя в этом не было надобности – фуражир стоял всего в трех шагах от Оболонского. Между ними была стена, да, но стена не препятствовала ни звуку, ни свету. Она препятствовала только выходу тех, кто был внутри, – Это бешенство, но это бешенство ненормальное, уж поверьте. Обычно от укуса до выраженных признаков болезни проходит самое малое дней десять, обычно же до трех месяцев. А здесь от трех до шести часов. Кого укусили – быстрее, на кого попали телесные жидкости, то есть слюна, кровь или пот – подольше. А потом все, как по писанному, но только быстрее, чем обычно: сначала укушенное место зудит да чешется, потом водобоязнь, потом судороги начинаются, ну, и все прочее, лихорадка, слюна ручьем, агрессия, галлюцинации, видят и слышат черте что…

– Кем укушенное, Гаврила Лукич? – терпеливо спросил Оболонский, – Откуда все началось?

– А я не сказал? Волки! – возбужденно замахал руками Лукич, – Напали под ночь, уже после нашего появления. Пока мы их перебили, они вроде как не многих покусали, однако ж теперь две трети деревни заражено, половина умерла. А потом уже люди сами друг друга кусать стали. И еще потом собаки, один козел и, кажется, гуси. Где ж это видано, что б домашняя птица! Гуси! Сроду не слышал! Волки, лисы – это понятно, но чтоб гуси? Этот мужик, – кивнул фуражир на детину, бревном застывшего у его ног, – по крайней мере, хоть кусаться не лез, а другие – Вы бы видели! Кровь ручьем, борода в слюнях и соплях…

– Вы им можете помочь?

– Тем, кто уже заражен – никак. Этого бедолагу, например, сейчас схватит паралич, так что осталось ему в лучшем случае несколько часов, – разговаривая, лекарь постепенно сбавлял тон, возбуждение сходило на нет, речь становилась не такой сбивчивой, – Те, кто еще здоров, заперлись по хатам, обороняются.

– Обороняются?

– Не то, чтобы там была настоящая осада, но как кто-то из зараженных впадает в буйство, он начинает искать бестий.

– Что делать? – удивился тауматург.

– Похоже, заболевшие ощущают себя ведьмаками. А во всех окружающих видят тварей, которых нужно убивать. В двух последних хатах в другом конце деревни спрятались дюжины полторы человек. Там дети, бабы!

Оболонский медленно кивнул.

– Константин Фердинандович, – Лукич вдруг сделал шаг, вплотную приблизившись к барьеру, воровато оглянулся на Порозова, склонившегося над замертво упавшим детиной, и понизил голос почти до шепота, – Наше дело безнадежное, а Вы уезжайте отсюда. Мы пока не больны, но я не уверен, что этого не случилось или не случится. У этого ненормального бешенства и ненормальные пути распространения. Здесь слишком мало места для всех нас. Не пройдет и суток, как все мы будем заражены, все до единого. Не пройдет и трое суток, как все мы, кто оказался внутри барьера, умрем. Я знаю, что говорю, господин Оболонский. У нас нет выбора. Нет спасения.