— Тахион!

«ТАХИОН!» — разнеслось над улицей громогласное эхо, от которого задрожали стекла в окнах и начали оглядываться автомобилисты на Франклин-Делано-Рузвельт-драйв. Из двери выскочила грозного вида медсестра и сердито уставилась на него.

— Я привез вам пациента, — сказал Том потише.

— Кто он такой?

— Президент клуба почитателей Черепахи! Откуда мне знать, кто он такой? Но ему нужна помощь. Неужели не видишь?

Медсестра бегло осмотрела джокера и позвала двух санитаров, которые повели его внутрь.

— А Тахион где? — спросил Том.

— Ушел обедать, — ответила медсестра. — Должен вернуться в половине второго. Он, наверное, у Волосатика.

— Ладно.

Он мысленно оттолкнулся, и панцирь взмыл прямо в небо. Шумная улица, река и крыши Джокертауна остались далеко внизу.

Как ни странно, чем выше ты поднимался, тем более прекрасным казался Манхэттен. Величественные каменные арки Бруклинского моста, извилистые переулки у Уолл-стрит, статуя Свободы на своем островке, корабли на реке и паромы на заливе, монументальные башни Крайслер-билдинг и Эмпайр-стейт-билдинг, бескрайнее бело-зеленое море Центрального парка — все это Черепаха видел со своей высоты. Разветвленный поток машин, движущийся по городским улицам, зачаровывал, если смотреть на него достаточно долго. С высоты холодного зимнего неба Нью-Йорк казался волшебно-пугающим, как никакой другой город в мире. Нужно было опуститься на дно этих каменных каньонов, чтобы увидеть грязь, ощутить вонь отбросов, гниющих в миллионе мятых бачков, услышать брань и крики и понять всю глубину страха и убожества.

Он летел высоко над городом, и холодный ветер выл за броней его панциря. Приемник, работавший на полицейской частоте, потрескивал, передавая всякую чепуху. Том переключился на морской диапазон в надежде, что какая-нибудь лодка терпит бедствие. Однажды он спас шестерых человек с яхты, застигнутой летним шквалом. Ее владелец тогда в приступе благодарности отвалил ему кругленькую сумму — наличными, шесть чемоданов мелких потертых купюр, среди которых не оказалось ни одной достоинством больше двадцатки. Герои, о которых Том читал мальчишкой, всегда благородно отказывались от награды, но ни один из них не жил в обшарпанной квартирке и не ездил на восьмилетнем «плимуте». Поэтому он взял деньги, успокоил больную совесть тем, что один чемодан пожертвовал клинике, а остальные пять вложил в покупку дома. Обзавестись собственным домом на заработки Тома Тадбери не было никакой надежды. Иногда его пугала возможная проверка налоговой службы, но пока что никто им не заинтересовался.

Часы показывали 1:03. Можно было перекусить. Он открыл небольшой холодильничек в полу, где ждали своего часа яблоко, сэндвич с ветчиной и упаковка пива.

Когда он покончил с едой, было 1:17. «Управился меньше чем за сорок пять минут», — подумал он и вспомнил старый фильм с Джеймсом Когни о Джордже Коэне и песенку «Сорок пять минут от Бродвея». Автобус, который в эту минуту отходил от здания Портовой администрации, через сорок пять минут должен был оказаться в Байонне, но по воздуху он долетит быстрее. Десять минут, максимум пятнадцать, и он дома.

Вот только зачем?

Он выключил радио, опять вставил в магнитофон кассету Спрингстина и перематывал ее до тех пор, пока снова не нашел «Славные деньки».

* * *

Во второй раз дела пошли значительно лучше.

После школы она поступила в «Рутгерс», рассказала ему Барбара в тот вечер за пивом с мясными сэндвичами в «Хендриксонс». Она получила лицензию на преподавание, два года прожила с одним приятелем в Калифорнии и вернулась обратно в Байонну, когда они расстались. Теперь Барбара работала учительницей в детском саду и в бывшей школе Тома, как это ни забавно.

— Мне нравится, — сказала она. — Ребятишки — это чудо. Особенно пятилетки.

Том чувствовал себя счастливым просто оттого, что сидит рядом с ней и слушает ее голос. Ему нравилось, как блестели ее глаза, когда она говорила о детях. Когда она наконец закончила, он задал ей вопрос, который мучил его все эти годы.

— Скажи, Стив Брудер тогда все-таки пригласил тебя на наш выпускной?

Она скорчила гримаску.

— Нет. Этот сукин сын пошел туда с Бетти Мороски. Я проревела целую неделю.

— Он просто идиот. Господи, да она тебе и в подметки не годилась.

— Может, и не годилась, — горько усмехнулась Барбара, — но зато давала всем направо и налево, а я — нет. Ладно, наплевать. Расскажи лучше о себе. Чем ты занимался все эти десять лет?

Было бы очень заманчиво рассказать ей о Черепахе, о жизни в холодных небесах и в городских трущобах, о бесчисленных опасностях, о его славе и заголовках газет. Он мог бы похвастаться тем, как ловил Большую Обезьяну во время всеобщего отключения электричества шестьдесят пятого года, рассказать, как спас жизнь и рассудок доктору Тахиону, мог бы с небрежным видом сыпать громкими именами героев и антигероев, тузов, джокеров и знаменитостей всех мастей. Но все это было частью той, другой жизни и принадлежало тузу, который обитал внутри бронированного панциря. Так что он мог предложить Барбаре лишь Томаса Тадбери. Рассказывая ей о себе, он впервые осознал, как уныла и пуста была его «настоящая» жизнь.

Первое свидание перетекло во второе, второе — в третье, и вскоре они уже встречались регулярно. Это ухаживание нельзя было назвать самым захватывающим в мире. В будни они ходили в кино — в «Де Витте» или в «Ликеум», а иногда просто смотрели вместе телевизор и по очереди готовили ужин. По выходным они выбирались в Нью-Йорк, смотрели бродвейские постановки, когда могли себе это позволить, допоздна засиживались в ресторанчиках в китайском или итальянском квартале. Чем больше времени Том проводил с ней, тем отчетливее понимал, что без нее уже не сможет жить дальше.

Оба они любили красное вино, пиццу и рок-н-ролл. В прошлом году Барбара побывала в Вашингтоне вместе с маршем протеста против войны во Вьетнаме, и он тоже был там (внутри своего панциря, разумеется — броня была разрисована символами мира, а роскошная блондинка в джинсах и маечке на тоненьких лямках сидела на его панцире и подпевала антивоенным песням, гремевшим из динамиков). Барбара подружилась с Джиной и Джоуи, а ее родители, похоже, ничего не имели против него. Она обожала бейсбол и была ярой противницей «Янкиз» и горячей поклонницей «Бруклин Доджерс» — как и он. В октябре она сидела рядом с ним на трибуне стадиона «Эббеттс Филд», когда Том Сивер своей подачей принес «Доджерс» победу над оклендской «Эй» в седьмой, решающей игре серии. А месяц спустя он разделил с ней горечь сокрушительного поражения «Макговерн». У них было столько общего!

Но насколько именно — Том понял лишь в День благодарения, когда она пришла к нему на обед. Он отправился на кухню — открыть вино и помешать томящийся на плите соус для спагетти, а когда вернулся, увидел, что она стоит у книжного шкафа и листает «День дикой карты» Джима Бишопа.

— Должно быть, ты очень интересуешься этой темой, — сказала она, кивнув в сторону книг.