сделаю снаряд, который будет взрываться зелеными лозами, и прижму ими Ворону к стене или полу. Если это сработает, ее не придется убивать, да и вообще причинять ей вред. Я смогу ее обездвижить, и Салай возьмет корабль под свой контроль.

— Гениально! — воскликнул Ак, выглянув чуть сильнее из-под миски. — Думаешь, и правда сработает?

Прядка вложила снаряд и несколько зефирных спор внутрь ракетницы с коротким, чрезмерно широким стволом. Заглянула внутрь, не нажимая на спусковой крючок, иначе вода попала бы внутрь ствола. Вряд ли благоразумно испытывать подобное устройство в собственной каюте.

Но как его испытать? Чтобы шарик с водой разбился, снаряд должен удариться обо что-то твердое, поэтому нельзя просто взять и выстрелить из иллюминатора. Но и раскрывать свои эксперименты перед Вороной тоже не стоит.

Придется найти другой способ. Прядка отложила пистолет. Ак наконец выбрался из укрытия и подполз ближе.

— Эй, чего грустим? Не переживай, Прядка. Ты найдешь решение. Ты добрая и умная. Ты справишься.

— Тогда я подпишу Вороне смертный приговор. Если она не заключит сделку с драконом, болезнь съест ее изнутри.

Ак заломил лапки, подергивая носом. Он не стал произносить вслух очевидное: Ворона не заслуживает ни капли сочувствия. Прядка это и так знала, и Ак это понимал.

К несчастью, сочувствие не похоже на кран, который можно просто перекрыть, когда начинает затапливать двор. Путь к жизни без эмпатии долог, мучителен и полон продажной человечности, сбытой с завышенными скидками.

Чтобы отвлечься от своего плана насчет Вороны, Прядка решила изучить таймер, который она не стала устанавливать в новую версию ракетницы. Небольшое устройство выглядело в точности, как на чертеже: фитиль из кусочка зеленой лозы, уже пророщенной из спор, и небольшой стеклянный пузырек — гораздо более хрупкий, чем розеитовый шарик, — который разбивался при выстреле.

Прядка извлекла лозу и слегка полила ее водой, отчего Ак встревоженно попятился под миску. Маленькая лоза начала изгибаться и подрагивать. Немного понаблюдав, Прядка решила, что стоит попрактиковаться с инструментами проращивателя.

Лоза зашевелилась чуть энергичнее.

Прядка помедлила, наклонившись ближе. Эфир рос с постоянной скоростью, но все равно был не длиннее пальца. Затем кончик — растущая часть лозы — повернулся в ее сторону. Маленькая лоза ползла к ней.

Прядка сместилась вбок. Кончик лозы потянулся следом.

С нарастающим замешательством Прядка передвинула стул в другую сторону. Лоза зигзагом росла за ней.

Запас воды истощился, и Прядка снова полила лозу. А потом наклонилась к самому столу и стала наблюдать, как лоза ползет прямо к ней. Будто… что-то ищет. Однажды дома Прядка обнаружила в темном сарае сорняки, которым удалось выжить, несмотря на соль. Все они тянулись к одной-единственной дырке в стене, через которую в сарай проникал солнечный свет.

— Что ты делаешь? — спросил Ак, осторожно приблизившись.

Она вытянула палец, и кончик лозы начал расти в сторону пальца, а затем превратился в крохотный штопор вслед за спиральным движением ее руки. Лоза реагировала не на Ака, а на нее.

Потому что он крыса? Или… потому что боится? Но ведь она и сама боится спор?

Вот только эта маленькая лоза не таила никакой опасности. Так что… нет, Прядка не чувствовала страха, по крайней мере не сейчас.

Используя полуночные споры, она была привязана к своему творению. Любопытно, что теперь ощущение было схожее — связь. Прядке казалось, будто лоза что-то ищет. Пустая, но ищущая. Она чего-то хотела.

«Я понимаю», — подумала Прядка, позволяя лозе коснуться своего пальца и легонько обвиться вокруг него.

У Форта есть сделки, у Энн — оружие. А что у Прядки? Она хотела спасти Чарли, но смысл всей жизни заключался не в этом. Это лишь цель.

Прядка глянула на кружки. Она любила их, как и прежде, но не могла не признаться, что теперь смотрит на них лишь потому, что они напоминают о Чарли. Однако прежний их шарм растаял без следа. Она слишком много повидала. И не только разные места.

Лоза исчерпала запас воды и замерла, обвившись вокруг ее пальца. Не грозной хваткой, а лишь слегка касаясь. С любопытством, не представляя опасности.

Прядка нашла это удивительным. Как такое возможно? Целый мир каждый день сталкивается со спорами, по крайней мере, с мертвыми. Люди боятся их не без причины. Но эта лоза больше походила на щенка, чем на смертоносную стихию разрушения.

Мог ли весь мир превратно истолковать нечто столь обыденное? Прядке это казалось маловероятным, но на деле чистая правда, что не так уж удивительно. Люди постоянно ошибаются насчет самых обыденных вещей. (Тут на ум приходят и другие люди.)

На самом деле Прядка не открыла ничего нового. До нее наконец начало доходить, почему споры и эфиры так завораживают проращивателей. Все дело в страхе.

В то время как здоровая толика безрассудства вела наших предков к открытиям, страх помогал оставаться в живых. Если храбрость — это ветер, благодаря которому мы парим, как воздушные змеи, то страх — это нить, которая не дает улететь слишком далеко. Мы нуждаемся в нем, но все дело в том, что из-за исторического наследия мы стали бояться совершенно не того.

К примеру, для наших древних предков незнакомый человек зачастую означал новую болезнь, а то и копье, которым тот норовит тебя проткнуть. Сегодня незнакомец способен навредить разве что забористым ругательством, которым потом можно впечатлить друзей.

Страх перед эфирами? Это явление столь же естественное, как соски, но почти такое же рудиментарное, как их мужская разновидность. Когда мы отказываемся от собственных страхов и предубеждений, открывается целый мир новых возможностей.

Глава 42. Проводник

Я люблю воспоминания. Это наши баллады, наши личные базовые мифы. Но надо признать: если память не смирять, она может сыграть с нами злую шутку.

Порой лишь память связывает нас с нашим прошлым «я». Воспоминания подобны окаменелостям, костям, оставленным отмершими версиями нашей личности. Но что важнее, наш разум, как ненасытная публика, жаждет только экстремальных ощущений. Посредственность выветривается, оставляя после себя лишь самое яркие впечатления, и мы снова и снова воскрешаем их в своих воспоминаниях.

Болезненные и страстные, сюрреалистичные и возвышенные… мы холим и лелеем эти маленькие пики личного опыта, шлифуя и все более сглаживая их касанием суррогатной, закольцованной жизни. И в итоге, подобно язычникам, поклоняющимся глиняному идолу, превращаем воспоминания в богов и наделяем их правом судить нашу жизнь в настоящем.

Мне это по душе. Может, память и нельзя назвать тем, что делает нас людьми, но ее вклад определенно