Стейнар сидел у себя в кабинете.

— Прогуливаешь? — спросил он.

Я кивнул.

— Ай-яй-яй, — он улыбнулся. — Материал принес?

Я достал из рюкзака рецензии.

— Положи тут, — он показал на стол.

— Вы не посмотрите?

Обычно он всегда проглядывал их перед моим уходом.

— Нет. Я в тебя верю. Ты всегда хорошо работал, и сегодня вряд ли что-то изменилось. Ладно, пока!

— До свиданья, — попрощался я и вышел на улицу. От его слов я сиял и на радостях пошел купил себе еще пару пластинок, а после уселся в кондитерской «Гехеб» и, запивая колой булочку с кремом, разглядывал обложки пластинок. Когда я закончил, в школу идти было уже глупо, поэтому я побродил по улицам и раньше, чем обычно, поехал домой. На перекрестке я заглянул в почтовый ящик. Помимо газеты, в нем лежало еще три письма — два с прозрачными «окошками», адресованные маме, — счета. И одно, отправленное авиапочтой, для меня!

Почерк на конверте я узнал, а судя по штампу, письмо отправили из Израиля. Я прошел в гостиную, сел за стол и лишь тогда вскрыл конверт. Достав письмо, я встал, поставил пластинку и опять уселся. И принялся читать.

Поднявшись, я подошел к окну, открыл его, облокотился на подоконник и высунулся наружу. Воздух был холодный и кусачий, а солнце хоть и светило мне прямо в лицо, но едва грело.

Она писала честно. И всерьез.

Я взял письмо, вышел на улицу, сел на скамейку под окном и снова перечитал письмо. Потом положил его рядом и закурил.

Летом действительно можно поехать в Данию. И возвращаться не обязательно.

Возвращаться не обязательно.

Об этом я прежде не думал, а ведь это все меняет.

В лицо мне с синего осеннего неба светило солнце, я сидел посреди леса, над рекой, и передо мной словно открывалось будущее. Не такое, какого все от меня ожидали, какое ждало каждого — сперва военная служба в Северной Норвегии, потом университет в Бергене или Осло, шесть лет там, домой на каникулы, потом найти работу, жениться и завести детей, а родителям — внуков.

Нет, уехать и исчезнуть для всех. Уйти на дно. И даже не «через несколько лет», а сейчас. Сказать летом маме: «Слушай, я уезжаю и никогда больше не вернусь». Запретить она не сможет. Это не в ее силах. Я же свободен. Я свободный человек, который принадлежит только себе. Будущее было распахнуто передо мной, как дверь.

Дания с ее буковыми деревьями. Маленькими каменными домиками. Лисбет.

Там никому не известно, кто я такой, просто приезжий, который вскоре снова уедет. И возвращаться не обязательно! Никому не потребуется ничего рассказывать — я смогу просто исчезнуть, скрыться.

Я действительно смогу.

На повороте внизу загудел двигатель, и я узнал мамин «гольф». Я затушил сигарету и, закопав окурок в траву, стоя дождался, когда машина остановится перед домом.

Мама вышла из машины, открыла багажник и вытащила два пакета с продуктами.

— У тебя деньги появились? — спросил я.

— Сегодня же зарплата, — ответила она.

— И что купила на ужин?

— Рыбные котлеты.

— Отлично! Я дико голодный.

Вопрос отца насчет Рождества был отвлекающим маневром — он вовсе не ждал нас в гости, и, не интересуясь больше нашими с Ингве планами, они с Унни забронировали путешествие на Мадейру.

Мы же с мамой собирались навестить ее родителей в Сёрбёвоге. Это было наше первое Рождество без папы, и я ждал его с радостью: когда после развода родителей мы несколько раз собирались втроем, все проходило легко и без лишнего напряжения.

Накануне рождественских каникул я зашел к папиным родителям их поздравить. На следующий день мы с мамой улетали в Берген, где должны были встретиться с Ингве и все втроем сесть на катер до Сёрбёвога.

Открыла дверь, как обычно, бабушка.

— Так это ты к нам пожаловал? — улыбнулась она.

— Да, я тут поблизости оказался и вас поздравить решил с Рождеством, — сказал я и, не обняв, поднялся следом за ней. Дедушка сидел в своем кресле, и, когда он увидел меня, глаза его радостно блеснули. По крайней мере, мне так показалось.

— Еда еще не готова, — сказала бабушка, — но если ты голодный, могу тебе булочки разогреть.

— Да, было бы неплохо. — Я уселся, вытащил из нагрудного кармана пачку и закурил.

— Ты же не затягиваешься? — заволновалась бабушка.

— Нет, — заверил ее я.

— Это хорошо. Потому что затягиваться опасно.

— Ага, — сказал я.

Она поставила на плиту тоненькую сеточку на подставке, включила конфорку и положила на сетку две булочки, а потом достала масло и сыр — желтый и коричневый.

— Папа сегодня утром улетел на Мадейру, — сказал я.

— Да, знаем, — кивнула бабушка.

— Им там наверняка понравится, — сказал я. — Вы же, кажется, там тоже бывали разок?

— Мы? Нет, — бабушка покачала головой. — Мы никогда на Мадейре не были.

— Он, наверное, с Лас-Пальмасом спутал, — подал голос дедушка, — это туда мы ездили.

— Да, в Лас-Пальмасе мы были, — закивала бабушка.

— Я помню, — сказал я, — вы нам оттуда по футболке привезли. Такие голубые с темно-синим рисунком. Там было написано «Лас-Пальмас» и, по-моему, еще кокосовые пальмы нарисованы.

— Ты так хорошо все помнишь? — удивилась бабушка.

— Да.

Я действительно все помнил. Отдельные картинки того времени запечатлелись в памяти особенно ярко. Другие воспоминания были более размытыми. Однажды я вспомнил, как бабушка говорила, будто наткнулась в коридоре на незнакомого мужчину, и я подумал, что это грабитель. Впоследствии я упомянул об этом, но бабушка недоуменно посмотрела на меня и покачала головой. Нет, никаких незнакомцев тут не было. Откуда же я тогда это взял? Были и еще некоторые воспоминания, которые тут же отвергались, стоило мне лишь упомянуть о них. Кажется, кто-то рассказывал, что один из наших предков, а может, чей-то дядя уехал в Америку и заново там женился, но при этом официально не развелся на родине с первой женой и, получается, стал двоеженцем. Той осенью я обмолвился об этом за воскресным ужином, мы тогда сидели в столовой, бабушка с дедушкой, папа, Унни и я. Но, как выяснилось, об этом никто не слышал, и бабушка, качая головой, посмотрела на меня почти сердито. А ведь мне еще казалось, будто в этой истории кто-то пырнул кого-то ножом. Но если ничего такого не было, если оно — плод моего воображения, то откуда вообще взялось? Может, мне приснилось? Или я что-то прочел в каком-нибудь романе из тех, что в бесчисленных количествах поглощал в средней школе, и позже сделал героями собственных родственников, а себя — центром повествования?