Но я пил, и чем больше я пил, тем легче мне делалось. Наконец опьянев, я оказался среди них, стал одним из них, болтал, во всю глотку горланил песни и вопил: «О-о, вот эта клевая! Крутейшая песня! Группа охрененная!»

Таким мне хотелось быть, так мне хотелось проводить время — напиваться и петь, выскакивать на остановке из автобуса и заваливаться на дискотеку или в бар, пить, болтать, смеяться.

На следующий день я проснулся около двенадцати. Что происходило после того, как мы вышли от Эспена и сели на автобус, я почти не помнил, разве что отдельные моменты, к счастью достаточно ясные, чтобы соотнести их если не со временем, то, по крайней мере, с местом.

Вот только как я добрался домой?

Только бы не на такси! Оно стоило двести пятьдесят крон, а это значит, что я потратил бы на него все свои сбережения.

Хотя нет, я на автобусе ехал, потому что запомнил фонари на небольшом горнолыжном склоне возле школы в Ве.

Алкоголь еще не выветрился, и с неприятным, но в то же время радостным ощущением, какое обычно бывало у меня после пьянки, я спустился на кухню. На столе стоял завтрак, а мама в гостиной готовилась к урокам.

— Хорошо повеселился вчера? — спросила она.

— Да, отлично. — Я поставил чайник, достал из холодильника несколько бургеров и поджарил их, взял вчерашнюю газету и уселся за стол. Два часа я ел, читал и смотрел в окно на желто-красные деревья. Похмелье — это не так приятно, как хмель, но тоже неплохо, думал я. Чувство, когда тело постепенно набирается сил, и силы эти велики, было сродни ликованию.

Небо над пожелтевшими деревьями и зеленой хвоей затянуло непроницаемой серостью. Серость эта, на которую взгляд натыкался в нескольких метрах над землей, добавляла яркости остальным цветам: желтый, зеленый и черный словно взмывали ввысь, но упирались в серое небо, и, наверное, поэтому цвета и казались такими безудержными. Им хватало мощи взлететь и исчезнуть в бесконечности, однако небо не пускало их, и поэтому силы их сгорали здесь, на земле.

Зазвонил телефон.

Это оказался Эспен.

Раньше он никогда мне не звонил, и поэтому я обрадовался.

— Нормально вчера до дома добрался? — спросил он.

— Да. Но не спрашивай как.

Он расхохотался:

— Да, нажрались мы охрененно.

— Это точно. А ты как добрался?

— На такси. Дорого получилось, но оно того стоило.

— Да.

— Чем занимаешься там, в деревеньке у вас?

— Да ничем. Мне сегодня отзыв на пластинку надо написать, поэтому дома останусь.

— Вон оно чего. А на чью пластинку?

— На Tuxedomoon.

— А-а, знаю. Но это же вроде типа европейского авангардного мусора, разве нет?

— Вообще-то они неплохие. Настроение создают.

— Настроение? — он фыркнул. — Размажь их как следует. Ладно, давай до понедельника.

Около четырех, когда на улице едва начало смеркаться, я уселся за стол в гостиной и принялся за отзыв. Проработал я до восьми, после чего сел на диван рядом с мамой и еще пару часов смотрел телевизор. Оказалось, зря: один из героев в британском сериале, который мы смотрели, был геем, и при каждом упоминании об этом я краснел. Не потому, что я тоже был геем и боялся в этом признаться, а потому, что вполне мог представить себя геем. Смешно, потому что я и впрямь краснел, когда речь заходила о геях, поэтому у мамы имелись все основания заподозрить меня, и от этой мысли я краснел еще сильнее.

В худшие минуты я действительно думал, будто я гей.

Иногда, засыпая, я забывал, парень я или девчонка. Я не знал этого! Сознание яростно карабкалось наверх, стараясь выяснить это, но стены моих мыслей были гладкими и скользкими. Я не знал, я вполне мог оказаться девочкой или мальчиком, но потом сознание обретало опору, и я, распахнув глаза, сдерживая бушующий в груди ужас, приходил к выводу, что я не девчонка, а парень.

И если уж со мной происходит нечто подобное, если даже это вызывает у меня сомнения, то кто знает, что еще у меня внутри? Что прячется во мне?

Настолько сильным был этот страх, что порой я словно приглядывал сам за собой даже во сне, присутствуя в собственных снах, проверяя, что мне снится, желая удостовериться, что во сне я вожделею не мужчину, а женщину. Но никаких мужчин в мечтах у меня не было, я мечтал лишь о девушках, будь то во сне или наяву.

Нет, я не гей, в этом я почти не сомневался. Сомнения были совсем ничтожными, похожими на крохотную мошку, мечущуюся над просторами моего сознания, но одного ее существования уже было достаточно. Тем больше становилось испытание, когда о гомосексуалах заговаривали в школе. Покрасней я в такой момент — и случится катастрофа, о которой и подумать страшно. И я придумал уловку: надо, например, потереть глаз или почесать в голове, отвлекая тем самым внимание от пунцово-красных щек.

На футбольном поле геев поминали нередко: «да ты пидор» или «пидорас долбаный», но в этом ничего опасного не было, потому что, когда все друг дружку так называют, значит, на самом деле никто тебя таким не считает.

Но я и не был таким.

Когда сериал кончился, мама сделала чай и принесла две чашки в гостиную. Мы сидели и болтали, в основном про родню. За день она успела поговорить по очереди со своими сестрами и братом — с Хьеллауг, Ингунн и Хьяртаном, и теперь пересказывала все, что от них узнала. Про дела на работе у них и у их мужей, чем занимаются их дети. Дольше всего мы говорили о Хьяртане — один литературный журнал принял четыре его стихотворения, их напечатают весной, и Хьяртан все собирается перебраться в Берген и изучать философию. Но бабушка неважно себя чувствует, дедушке одному не справиться, а Хьеллауг живет далеко и может помогать лишь по выходным, и ведь у нее еще и собственная семья есть, да и ферма, и это не считая работы.

— Но он все равно изучает философию, самостоятельно, — сказала мама, — наверное, сейчас это самое правильное. Хьяртану уже не двадцать, и учиться в университете не так легко, как ему кажется.

— Да, — согласился я. — Но ты же тоже недавно училась целый год? И тебе тоже давно не двадцать?

— Это верно, — она рассмеялась. — Но у меня есть семья, у меня есть вы. И сама себя я не считаю в первую очередь студенткой. Понимаешь, о чем я? А Хьяртан ждет от этого чего-то невероятного.

— Ты читала его новые стихи?

— Да, он присылал их мне.

— Поняла что-нибудь?

— Немножко поняла.

— Он мне летом одно показывал. Я вообще ничего не понял. Там, кажется, было про человека, который идет по краю неба. Это что значит?

Она улыбнулась мне.

— А что бы это могло значить? — спросила она.

— Понятия не имею, — сказал я. — Нечто философское?