– Да, он не так уж знаменит, – признала Джесси.

Однако сказав правду, она не загладила ложь, и эта ложь заставила еще острее ощутить горечь утраты.

– Помощница, – фыркнул Чарли. – Всего-навсего помощница.

И к тому же помощница малоизвестного актера, то есть – ничтожество.

– Ты так и живешь в нашей квартирке? – продолжал Чарли.

– Да.

– Хорошо. Хорошее место. Недорогое.

– Еще бы. Нелегальная субаренда. – Голос срывался, горло сжимал спазм. Ни работы, ни мужа, ни постоянного друга, ни даже законно оформленной квартиры. – А ты доволен жизнью в своем Трентоне?

– Ага. Нормальное местечко. У меня есть гараж, вожусь там с железками. Жюстин занимается садом. Работа тупая, но деньги платят приличные. Никаких технофанов, среди которых я был придурком. Плыву себе по течению.

– Дао города Трентона, – съязвила Джесси.

– Вот именно! – хмыкнул он. – Обрети мир в своем внутреннем Трентоне.

Джесси рассмеялась вместе с ним, но из ее глаз хлынули слезы.

Чарли продолжал улыбаться – подумал, что она плачет от смеха.

Горло снова свело судорогой, слезы продолжали течь.

– Ох, черт, – хрипло пробормотала она. – Что ж это я… – Хотела посмеяться над собой, но дыхание прерывалось всхлипами.

До Чарли, наконец, дошло. Он подался вперед, стараясь проявить заботу, вытаращился, как учили: «Смотри людям прямо в глаза». Потянулся рукой через стол, сжал ее пальцы.

– Джесси? Что случилось? Неужели из-за Трентона? Она рассмеялась презрительно, и от этого рыдания усилились.

– Черт! – вскрикнула она. – Черт, черт, черт! – Выдернула пальцы из его ладони, схватила салфетку, с силой прижала к глазам, прячась за тонким листом бумаги. Минута – и Джесси взяла себя в руки. Убрала от лица салфетку.

– Ты же не из-за нашей встречи расстроилась? – настаивал Чарли.

– Нет. Конечно, нет.

– Я так и думал.

Широко раскрыв рот, Джесси вдохнула поглубже, сглотнула, поморгала. Грубые коричневые салфетки «Старбакса» не годятся на роль носовых платков.

– Извини, – сказала она. – Извини, пожалуйста. Бывают такие дни – жить не хочется.

Чарли кивнул, словно и ему не чужды подобные эмоции. Встревожился, но головы не терял. Типично для Чарли. Когда-то его мужественная выдержка нравилась Джесси – или вызывала нестерпимое раздражение.

– Сколько мы прожили вместе? – спросил он ни с того, ни с сего.

– Три года. – Она втянула носом непролитые слезы. – Год были женаты.

Но Чарли не был настоящим мужем. Так, декорация.

– Всего-то? – Удивился он и снова включил этот ласковый, дружелюбный, пустой взгляд. – А кажется – намного дольше. Намного.

– Алло, Генри! Джесси! Кто-нибудь! Это снова Долли Хейс. Звоню, звоню, никто не отвечает.

– Адам Рабб звонил пять раз за последние два дня. Наглый осел. Делает этому миру одолжение тем, что живет в нем. Плевать. Но теперь он поставил ультиматум. Дал нам двадцать четыре часа. Я объясняла, что не могу дозвониться, но он сказал – снимает свое предложение, если мы не ответим до десяти часов. По твоему времени, Генри!

– Генри, предложение – лучше некуда. Если ты решил продать свою задницу подороже, это – твой шанс. Сам будешь виноват, если упустишь.

«Подобно своим тезкам, Леопольду и Лебу, эта парочка, Леопольд и Лоис – убийцы, убийцы музыки. Их жертвой стал не бедняга Бобби Фрэнке, а поп-культура старшего поколения. Этому шоу, этой отнюдь не смешной пародии, этой полуторачасовой чепухе требуется врач, а не обозреватель. В любом случае…»

Дуайт сложил «Таймс».

– Натуралу не понять. Я видел шоу. Очень смешное. Типа: заработай инфаркт и помри.

– Нечего им сочувствовать, – огрызнулась Аллегра. – О них пишут в «Таймс», а о нас – нет.

– И слава Богу, – вставил Фрэнк.

– «В любом случае, – продолжил чтение Дуайт, – получите ли вы удовольствие, разозлитесь или умрете от скуки, зависит от того, насколько вам памятен давно отошедший в прошлое мир ночных клубов, Лас-Вегаса и Мерва Гриффина…».[78]

Дождь все еще лил. В шесть часов вечера темно и мрачно, как в ноябре. На Западной Сто Четвертой уже горели фонари. Фрэнк устроился в мягком кресле чуть в стороне от актеров и собирался с духом для вечерней репетиции. Уже среда, премьера в пятницу, но ему все равно, что случится – успех или провал. Скверное у него сейчас настроение – безразличие, губительное для дела.

– «Отсутствие сострадания к этой паре несчастных стариков просто убивает. Но аудитория помирает со смеху».

– Довольно! – крикнул Фрэнк, выталкивая себя из кресла. – За дело. Работы по горло.

– Тоби еще не пришел, – напомнила ему Аллегра.

– К черту Тоби. Боаз, ты прочтешь его реплики?

– Нет, – равнодушно ответил Боаз.

– Бо, миленький… – заныла Аллегра.

Боаз тоже не в духе. Помятый и растрепанный красавец выглядел еще более помятым.

– Музыка, – заявил он. – Я должен записать диск со всей музыкой к шоу. – И он продемонстрировал набитый дисками пакет. – Я пошел. – И он направился к двери.

– Что происходит?! – возмутилась Мелисса. – Погода на них так действует или фазы Луны? Или все не с той ноги встали?

– К черту! – повторил Фрэнк. – Я почитаю за Тоби. Пошли. Двигайтесь же!

Все встали по местам и начали прогон первой сцены, неторопливый пролог.

Крис и Мелисса курсировали между ванной и кухней, проходили друг мимо друга, не обмениваясь ни словом. Фрэнк сидел на складном стуле в центре гостиной, наблюдая.

– Славный денек, – пробурчала Мелисса. Первая реплика.

– Что тут славного? – фыркнула Крис.

– Это ирония, – пояснила Мелисса.

– Извини. Не могу с утра оценить твой юмор.

«Лублу тэбя, как свынка гразь», мысленно повторял Фрэнк.

Нет, не любит. Больше не любит. Кончено.

Фраза Ингрид Бергман возникла в голове сама собой. Мозг превратился в лед, внимание скользит, не в силах сосредоточиться. Утром Фрэнк проснулся, ощущая себя китовым дерьмом – как говаривал его отец, китовое дерьмо лежит на самом дне океана.

«Я не стану утешительным призом для актера-неудачника».

Что может быть хуже: ты стоишь обнаженным перед любимой женщиной, – вдвойне обнаженным из-за эрекции, – а тебя разбирают по косточкам, пережевывают и выплевывают! Что может быть ужаснее?