Ранним утром двадцатого июня Тирасполь окутан густым туманом, пованивающим какой-то химией. Наверное, в Бендерах повреждены заводы и емкости с химическими реактивами. Или это разбиты склады химического полка? Неужели националисты шарахнули по объектам российской армии? Через поглощающую звуки муть изредка продолжает доноситься глухое буханье. Звонков мне больше не поступало. Знать, плохи дела в Бендерах…

Выйдя из фойе, стою на улице у входа в здание, поеживаясь от прохлады и глядя в белое молоко. Озябнув, поднимаюсь в открытый кабинет начальника отдела, который за бессонную ночь превратился в караульную избу-курильню. Начальника нет, где-то ходит, совещается. Сажусь на стул, сжимаю опущенный на пол приклад автомата ногами и откидываю голову к стене. Пробую дремать, но сон не идет. Все же надо заставить себя часок-другой отдохнуть. Пойти, что ли, прилечь на стульях? Тятя уже давно так и сделал. Отправляюсь обратно в свой кабинет, сдвигаю стулья в ряд к столу и ложусь на них, поставив как можно ближе к себе автомат и подсумок.

Лежа гадаю, что же будет. Налицо самый серьезный кризис с начала вооруженного конфликта. И мы к нему оказались не готовы. В мозгу вновь всплывает бодрый голос диктора радио, говорившего о неизбежности мирного решения приднестровского вопроса в тот самый момент, когда меня сорвали из дому по тревоге. «Парламентский диалог, силовые министры РМ под угрозой парламентской отставки…» Досадливо дергаю головой. Вон теперь где подчиненные этих силовых министров!

С тем, что националисты ни перед чем не остановятся и пойдут до конца, надо было считаться давно. Еще двадцатого мая позапрошлого, девяностого года в Молдове был объявлен бесславно провалившийся «поход на Бендеры». Республиканское радио визжало «Все на Тигину!» и призывало молдаван собираться на митинг в Варницу, чтобы оттуда огромной толпой идти наводить в городе румынские порядки. В окрестные села приходили телеграммы из Кишинева с требованиями срочно снять людей с полевых работ и отправить их в Бендеры. Момент националисты выбрали удачный. Все городское руководство находилось на съезде КПМ, где избирали первым секретарем Петра Лучинского.[45]Но и без своих руководителей рабочие заблокировали дороги, выгнав на них вереницы большегрузных машин. Железнодорожные вагоны стали поперек переездов, вышли на улицы народные дружинники. И народофронтовцам с волонтерами пришлось повернуть восвояси. В Тирасполе поняли тогда: за таким щитом, как Бендеры, можно быть смелее.

Затем накопивший силы поток национализма хлынул из Кишинева на юг. Вплоть до осени следующего, девяносто первого года перестрелки и погромы чаще происходили в Гагаузии. Казалось, именно там на раскаленной этнической почве разгорится война. Она и началась бы еще в ноябре 1990 года, если бы в последний момент перед готовыми к столкновению сторонами под Комратом не втиснулись внутренние войска живого еще СССР. Болгары и гагаузы вне дома традиционно говорили не на молдавском, а на русском языке, в русские школы и вузы отдавали учиться детей. Румынизация закрывала им путь в будущее, и сопротивлялись они ей смелее, чем русские, постоянно оглядывающиеся на продавшую всех Москву и обовшивевшую КПСС. Период противостояния националов с гагаузами был той передышкой, в которую успела организоваться ПМР.

Но вскоре наци опомнились. Ведь в Приднестровье сосредоточены большая часть молдавской промышленности и почти вся энергетика. Уже второго ноября девяностого года кишиневская полиция снова втискивается на левобережье Днестра и открывает огонь по безоружным рабочим в Дубоссарах. Три человека были убиты, шестнадцать ранены. Тринадцатого декабря следующего, девяносто первого года акция устрашения повторилась. У Дубоссарского моста через Днестр, куда после бендерской и комратской неудач националисты переместили центр своего давления, были убиты три гвардейца Приднестровья. На этот раз под ответным огнем легли в землю и четверо бойцов Кишиневского батальона полиции особого назначения.

Время безнаказанных убийств кончилось, и в Кишиневе поднялась истерия. Там были устроены широко освещаемые молдавским телевидением «национальные похороны» с клеймением «сепаратистов» и пропагандистскими причитаниями. Попы возводили очи к небу, махали крестами и кадилами. Постно потупив свиные глазки, стоял жирный «Мирча чел маре ши сфынт»,[46]изображая неподдельные религиозность и скорбь. Подлый фарс на чужом горе, провокационная направленность которого перла из каждого кадра. Буквально в следующие дни молдавская пресса неожиданно прекратила кладбищенский вой, и одна за другой пошли статьи о необходимости скорейшего создания сильной национальной армии.

Но почему-то события, которых следовало ждать, — внезапно начавшиеся мартовские бои под Дубоссарами и Кошницей, шокировавшие первыми крупными жертвами, — оказали на Приднестровскую Республику странное действие. Она, возникшая и быстро устроившаяся во время политического противостояния, будто замерла в движении во время противостояния военного. Столько людей хотело настоящего, мужского дела, а оно вдруг все больше стало подменяться говорильней и попытками втиснуться в прежние, политические правила игры, найти защиту на стороне. Словно те, кто поднял народ и республику, вдруг разуверились в них, застыв между необходимостью защищаться и страхом взять на себя всю ответственность за это.

Вспоминая март, еще раз убеждаюсь: тяжесть положения под Кошницей и Дубоссарами была осознана с опозданием. Может быть, у руководства республики такое сознание было, но народу и даже милиции они об этом не сказали. Ничего заметного в Тирасполе тогда не делалось, кроме торжественных похорон погибших защитников у монумента воинам — освободителям города и открытия уличного радиовещания. Полезной информации уличное радио не передавало. Его ведущие ограничивались обличениями фашизма и национализма, да подобиями фронтовых сводок. Своим заунывным тоном эти передачи нагоняли на людей страх и тоску. И ни слова о том, как и почему оставили Кочиеры и Роги, Пырыту, Кошницу, Погребы и Дороцкое. Если бы не очередная серия пропагандистского плача о расстреле на автодороге Тирасполь — Рыбница автобуса с украинскими челноками, ехавшими из Харькова в Стамбул, можно было и не узнать, куда добрались националисты. Только глядя на карту, становилось ясно, что перерезать эту дорогу — значило разрезать Приднестровье пополам.

Со страниц «Днестровской правды» можно было узнать не больше. Всю первую декаду боев храбрая прежде газета прятала острые языки своих строчек и продолжала подавать степенную бытовуху, заполонившую печатные листы в феврале. И только с ультиматумом Снегура, выдвинутым Приднестровью в середине марта, и второй серией ожесточенных боев на дубоссарском и григориопольском направлениях пресса наконец «раздуплилась».

Несмотря на изданный в те дни Указ «О введении особого положения в ПМР», служба в ГОВД продолжалась обычным порядком. Только в фойе на несколько дней выставили перевязанную траурной лентой фотографию майора Сипченко — начальника Дубоссарского райотдела милиции, погибшего от самых первых выстрелов в ночь на второе марта, когда дежурная группа милиции попала в засаду начавших накапливаться на восточном берегу боевиков. И вообще, как допустили, что такой срочный документ был опубликован с задержкой в несколько дней? В прифронтовых Бендерах, в городской газете «Новое время», он появился только девятнадцатого марта!