Часы проходили незаметно, и Есенин замечал, что допрос превращается в конвейер. Следователи то выходили, то приходили. Ему трудно было разобрать или запомнить их лица. Они сидели на ярко освещенном месте, в креслах, у письменного стола. Одинокой фигурой за столом возвышался Васильев, остальные были в тени — сидели у стены кабинета и на кожаном диване.

Соврать что-то или сболтнуть лишнее он не имел права, а потому излагал правду. Но этот многочасовой допрос, это огромное нервное напряжение временами уже заволакивали сознание, сковывали мысли апатией, парализовали волю безразличием.

— Не понимаю вашего упрямства, — говорил человек с двумя «ромбами». — Вас в злонамеренном шпионаже мы не обвиняем. Но какой вам смысл топить себя, выгораживая других. Вас они так не выгораживают.

Есенин лихорадочно думал: «Что значит глагол "не выгораживают", и еще в настоящем времени? Кто эти люди? И уже арестованы? И действительно "не выгораживают" меня? Или просто это новый трюк следователей?».

Со всем доступным Есенину спокойствием и со всей доступной ему твердостью он проговорил:

— Я поэт, журналист и, следовательно, достаточно опытный в светских делах человек. Я не мальчик и не трус. Я не питаю никаких иллюзий относительно своей собственной судьбы и судьбы моих близких. Я ни на одну минуту не верю ни вашим обещаниям, ни увещеваниям ГПУ. Все это ваше «произведение» я считаю форменным вздором и убежден в том, что таким же вздором считают его и мои следователи: ни один мало-мальски здравомыслящий человек ничем иным и считать его не может. И ввиду всего этого я никаких показаний не только подписывать, но и вообще давать не буду.

— То есть как это вы не будете?! — вскочил один из следователей и неожиданно замолк.

Человек с двумя «ромбами» медленно подошел к столу и сказал:

— Ну что ж, Сергей Александрович. Вы сами подписали себе приговор… И не только себе. Мы хотели дать вам возможность спасти себя. Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дело. Можете идти.

Поэт встал и направился к двери, у которой стоял часовой.

— Если надумаете, — бросил ему вдогонку человек с двумя «ромбами», — сообщите вашему следователю. Если не будет уже поздно…

Но когда Есенин вернулся в камеру, то рухнул на кровать — он был совсем без сил. У него будто вынули что-то самое ценное в жизни, а голову наполнили беспросветной тьмой и отчаянием. Спас ли он своим упрямством кого-нибудь в реальности? Не отдал ли дорогих ему людей на расправу? Есенин догадывался, какие аресты могли быть произведены в Москве, Ленинграде, и какие методы допросов были применены, и какие «произведения» создаются или уже созданы в недрах ГПУ…

Откуда-то со дна сознания подымалось что-то темное, паническое, и за всем этим он воочию увидел свою кудрявую голову, развороченную выстрелом из револьвера в упор.

Есенин забрался с головой под одеяло, чтобы ничего не видеть, чтобы не могли подсмотреть в «глазок» и не подстерегли его в минуты упадка.

Наступили часы безмолвного ожидания. Где-то там, в гигантских и беспощадных зубцах маховиков чекистской машины, варилось безымянное есенинское «дело». Потом подцепит его какая-нибудь одна, особенная, шестеренка — и вот придут и Есенину скажут: «Собирайте вещи!»…

Они придут не вдвоем и даже не втроем. Они придут ночью целым расстрельным взводом. У них будут револьверы в руках, и эти револьверы будут дрожать больше, чем дрожал кольт в руках «инженера из МПС», «железнодорожника» Васильева в вагоне поезда, шедшего из Москвы в Ленинград.

Снова бесконечная бессонная ночь. Тускло из центра потолка подмигивала электрическая лампочка. Мертвая тишина «одиночки» лишь изредка прерывалась чьими-то ночными криками. Полная отрезанность от всего мира. Было ощущение человека, похороненного заживо.

Так прошло четыре дня.

27 декабря, воскресенье, вечер.

Поэт, усевшись на кушетку, тихонько запел:

Есенин пел, грустно улыбаясь.

Но дверь лязгнула открываемыми запорами: в камеру вбежали два надзирателя. Один заорал:

— Встать! — и оба разом навалились на Есенина, усадили на стул.

В камеру вошел Блюмкин, за ним Васильев и тот высокий чин с двумя «ромбами».

Дверь в камеру закрыли.

Поэт увидел Яшку Блюмкина с револьвером в руке — и сердце его зашлось в смертельной тоске.

— У кого телеграмма? — заорал тот в припадке неожиданной ненависти. — Адрес давай, сво-олочь!

— У кого надо… Не видать вам телеграммы! — сквозь зубы выдавил Есенин.

— Давай, приступай! — крикнул Блюмкин надзирателям и, цинично ухмыльнувшись, добавил: — Ну что? «До свиданья, друг мой, до свиданья!..».

Надзиратели накинули на шею поэта удавку, стали душить…

Есенин захрипел, правой рукой вцепился в веревку.

Подскочил Блюмкин и наганом со всего маху ударил рукояткой в лицо!

Еще! Еще! Даже в раж вошел…

Один бьет, двое держат! Глаз вытек. Переносица проломлена. Обмяк поэт, затих.

Высокий чин с двумя «ромбами» подал голос:

— Перестарался ты, Яша… Придется по другому варианту лепить историю.

В камеру вошли еще двое, среди них — Эрлих.

— Где Цкирия?[22]