Следователь явно разочарован. Он ждал чего-то более сложного, откуда можно было бы вытянуть каких-нибудь соучастников, разыскать какие-нибудь «нити» и вообще — развести.

— Вот что я вам предложу, — проговорил наконец Васильев. — Я отдам распоряжение доставить в вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите все показания, не скрывая решительно ничего. Еще раз напоминаю вам, что от вашей откровенности зависит все. Так что и в ваших, и в моих интересах покончить со всей этой канителью как можно скорее.

Есенин понял его намек, кивнул.

— Уверяю вас, Сергей Александрович, что ничем особенно страшным история ваша закончиться не может… Ну, до свидания, — откланялся он.

Есенин поднялся со своего кресла и приметил рядом с креслом Васильева выдвинутую из письменного стола доску, на которой красовался крупнокалиберный кольт со взведенным курком. Товарищ следователь был готов к менее дружественному финалу беседы с поэтом.

Порядочность — качество, приятное даже в примитивном палаче. Конечно, утешительно и то, что Есенину не тыкали в нос кольтом, не инсценировали расстрела. Но кто знает, что его ждало впереди, тем более что предварительный допрос не дал решительно ничего нового. Никаким обещаниям товарища Васильева Есенин, конечно же, не верил, как не верил и его оптимизму, дескать, впереди все прекрасно и удивительно хорошо.

Есенин наскоро набросал свои показания и ждал очередного вызова, чтобы узнать, где окончится следствие как таковое и где начнутся попытки выжать из него детективное «произведение».

Есенинские показания забрал коридорный надзиратель и, вероятно, отнес Васильеву. Его вызвали на допрос. Васильев был таким же вежливым, как и в первый раз, но на лице его блуждало разочарование.

— Должен вам сказать, Сергей Александрович, что ваша писанина никуда не годится. Это все мы и без вас знаем. Ваша попытка побега за границу нас мало интересовала. Для нас важен был ваш шпионаж.

Васильев бросил эту тираду, как будто выстрелил из пушки тяжелыми снарядами, которые должны были снести Есенина с ног и вывести его из равновесия. Но Есенин остался равнодушным. Вопросительно и молча поглядывал он на Васильева. Васильев пронзал его ответным взглядом. Техническая часть этой процедуры ему явственно не удавалась. Есенин выкурил Васильевскую папироску и ждал…

— Основы вашей «работы» нам достаточно полно известны, и с вашей стороны, Сергей Александрович, было бы даже, так сказать… неумно эту работу отрицать. Но целый ряд отдельных моментов нам неясен. Вы должны нам их «разжевать».

— К сожалению, ничем вам помочь не могу.

— Значит, вы собираетесь отрицать вашу шпионскую «работу» против советской власти?

— Самым категорическим образом. И преимущественно потому, что такой работы и в природе не существовало.

— Позвольте, Сергей Александрович. У нас есть наши агентурные данные, у нас есть копии вашей переписки. У нас есть показания круга ваших друзей, которые во всем сознались…

Но скоро с Есениным стали обращаться не так политкорректно, как до этого. Тот же самый Васильев, который был сама доброта, принялся неожиданно «крыть» его матом, оглушительно стучать кулаком по столу, тыкать ему в нос кольтом и грозил «пристрелить, как дохлую собаку».

Его «агентурные данные» не стоили и полушки; слежка за Есениным, как оказалось, была постоянной, но ничего путного выследить так и не удалось; переписка перлюстрировалась вся, но и из нее Васильев ухитрился выкопать только факты, разбивающие его собственную теорию. Оставалась одна эта теория или, точнее, скелет «произведения», который Есенин должен был облечь плотью и кровью и скрепить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на руках у Васильева оказалось бы настоящее «дело», на котором, может быть, можно было бы сделать карьеру и в котором увязло бы около десятка решительно ни в чем не повинных людей.

Как-никак знакомства с иностранцами у Есенина были — та же экс-жена Айседора Дункан. Связь с заграницей была. Все это само по себе уже достаточно предосудительно с советской точки зрения, ибо не только заграницу, но и каждого отдельного иностранца советская власть стремилась отгородить стеной от зрелища советской действительности, а советского человека — от буржуазных соблазнов.

Непонятно, как именно конструировался эскизный план этого «произведения» в недрах ГПУ. В одну нелепую кучу были свалены и Айседора Дункан, и полуторагодовой его вояж с женой в Европу и США, встречи с эмигрантами из России и несколькими знакомыми журналистами, а также поездки поэта по СССР. Здесь не было никакой логической или хронологической увязки. Каждая «улика» вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать полную логическую бессмыслицу состряпанного в ГПУ «произведения», так называемого «Дела Есенина».

Итак, что поэт имел в «сухом остатке»?

Скорее всего, это было варево, несъедобное даже для неприхотливого желудка ГПУ. Но если бы Есенин указал Васильеву на самые вопиющие несообразности, устранил бы их, то в коллегию ГПУ пошел бы обвинительный акт, не лишенный хоть некоторой, самой отдаленной, доли правдоподобия. Этого правдоподобия было бы достаточно для создания другого «настоящего дела» и для ареста новых «шпионов».

И Есенин очень просто признался Васильеву, что тот — по его же словам — человек разумный, а поэтому и не поверил ни в его обещания, ни в его угрозы, что вся эта детективщина со шпионами — несусветный вздор и что вообще никаких показаний на эту тему он подписывать не будет.

Васильев как-то сразу осекся, его лицо перекосилось от ярости.

— Ах, вы так!..

— Я так.

Он несколько секунд смотрел Есенину в глаза.

— Ну, мы вас заставим сознаться.

— Маловероятно.

На лице Васильева была видна борьба. Он сбился со своего европейского стиля и почему-то не рискнул тут же перейти к обычному, чекистскому. То ли ему не было приказано, то ли он побаивался чего-то или кого-то. За два дня тюремной голодовки Есенин не очень уж ослаб физически, да и терять ему было нечего.

— Вот видите, — раздраженно проговорил Васильев. — Можете идти в камеру.

На другой же день Есенина снова вызвали на допрос. На этот раз Васильев был не один. Вместе с ним в комнатке толкались еще какие-то дознаватели в количестве трех человек, видимо, чином значительно повыше. Один — в чекистской форме с двумя «ромбами» в петлицах. Дело принимало иной оборот, играли уже всерьез.

Васильев держался пассивно и оставался в тени. Допрашивали те трое. Около пяти часов «выстреливались» бесконечные вопросы о всех знакомых поэта, снова выплывал уродливый, нелепый остов надуманных версий. Есенина в шпионаже уже не обвиняли. Но граждане вокруг поэта (перечислялись Ф. И. О) и прочие занимались шпионажем, и он об этом не мог не знать. О шпионаже лично Есенина тоже почти не заикались, весь упор делался на нескольких его заграничных знакомых.

Требовалось, чтобы поэт подписал показания, их изобличающие. Для усиления нажима перечислялись родные Есенина, его близкие, которым от его молчания будет только хуже. Делались намеки на то, что его показания весьма существенны «с международной точки зрения», что ввиду дипломатического характера этого дела имя Есенина нигде не будет названо. Потом озвучивались намеки — и весьма прозрачные — на расстрел Есенина в случае его отказа сотрудничать со следствием.