И Лис стремился к этому шару, был уже близко, но шар оттолкнул его, и всё понеслось назад, словно включили перемотку. Он снова очутился под матовой оболочкой своего тела, провалился в черноту бессознательности, стал ощущать тупую далёкую боль.

— Я чувствовал агонию тела, но не был с ним одним целым. Когда меня вернули, и я снова осознал себя живым, первым моим чувством была тоска, словно меня осудили на принудительные работы, — признался Лис.

Ему понадобилось месяца три, чтобы смириться с новым мироощущением. Он не боялся смерти и предвкушал её, но не искал специально, повинуясь некому чувству долгу, словно был обязан поддерживать в себе жизнь:

— Зачем-то я родился, зачем-то вернулся, — сказал он. — Мы неправильно понимаем свою жизнь. Мы же не просили себя рожать. С нас спрашивают так, словно мы договор подписали. Нас заставляют быть кем-то, стремиться куда-то, хотеть чего-то. А у нас есть право не хотеть. Я никому ничего не обязан. И я здесь ненадолго.

Несколько лет назад он стал экспериментировать с техниками медитации и научился вызывать состояния, похожие на околосмертный опыт 2007 года.

— Сознание — это и есть смерть, — сказал он.

— В каком смысле? — удивился я.

— Сознание является маленьким кусочком того другого бытия, которое мы считаем смертью. Во время медитации я попадаю в состояние полной осознанности и по сути умираю.

Себя он считал посредником между двумя мирами, тем и этим.

— С тех пор я ощущал себя словно другим человеком, будто бы я прежний остался где-то там, в собственных воспоминаниях, а на самом деле не существовал никогда, — признался Лис.

Я не сказал ему, что иногда после Аргуна ощущал себя похожим образом. Только я не умирал там, не был даже ранен. Это всё шок.

Я спросил:

— И что, легче жить стало?

Он пожал плечами и долго думал:

— Не легче. Но спокойнее.

— И поэтому ты стал таким… безразличным?

— Наверное. Люди слишком стремятся успеть что-то в этой жизни, потому что не верят в возможность существования мира после их собственной смерти. И не верят в существование самих себя. Они думаю, что с их смертью оборвётся сама нить жизни. Они спешат и часто перепахивают одни и те же поля, не давая зёрнам взойти. Люди всё измеряют диапазоном своей жизни, для них сто лет или тысяча — это слишком долго, а для Вселенной — это миг. И войны начинают люди, которые хотят быстро, здесь и сейчас, построить своё царство, даже не понимая, что его время ещё не пришло.

Острее всего перерождение Лиса почувствовала семья, и отношения с отцом с тех пор становились всё хуже. Отец всегда был ближе с Андреем, страшим братом Лиса, а вскоре после его возрождения родилась младшая сестра Таня, которая заняла почти всё родительское внимание. Над Лисом по-прежнему висел Дамоклов меч внезапной смерти, но даже мать словно устала бояться за него.

Лис чувствовал себя вычеркнутым из жизни, словно сомкнулись невидимые створки, заградив ему доступ к той детской семье, которую он помнил. Его не гнали, ему обеспечивали медицинский уход, но словно не принимали всерьёз, что было особенно обидно, ведь он, фактически, вернулся из мёртвых.

Отец не мог принять нового Лиса. Ему казалось, что Лис теперь всё делает назло. Для врача телесное всегда на переднем плане, и пренебрежение сына к собственному здоровью он считал предательством, словно бы Лис отказывался брать ответственность за себя. Отец воспринимал это чёрной неблагодарность по отношению к спасшим его врачам и к самому себе, но с точки зрения Лиса они были тюремщиками, которые загнали его обратно в клетку. Его отец, потомственный врач, видел сыновей продолжателями династии, но на Лиса вид медицинских справочников навевал лишь тоску. К совершеннолетию Лиса конфликты обострились настолько, что большую часть жизни он стал проводить вне дома и сохранил тёплые отношения только с сестрой Таней.

Я сразу подозревал, что причуды Лиса имеют психологическую подоплёку: все отшельники, если их поскрести, оказываются людьми, которые просто не вписались в своё время и не нашли общий язык со своим окружением. Тот же Сашка слишком радикален в своих взглядах, но у него есть семья и есть будущее. А что есть у меня, у Лиса? Только старые детские обиды, которые некому предъявить.

— Я в итоге на исторический поступил, — сказал Лис. — Отец сильно психовал. Он считает, что гуманитарные науки — это не науки, потому что в них всё можно перевернуть с ног на голову.

— Ну, в чём-то он прав. И сейчас мы это наблюдаем. Если бы история была такой же строгой, как математика, войн бы не было. Ордынцы бы сразу просчитали, что их положение провально, потому что два плюс два всегда четыре.

Лис хмыкнул:

— Раз историю можно перевернуть с ног на голову, значит, у неё всё-таки есть верх и низ. И можно верить во что угодно, но история плетёт себя сама и делает это прямо сейчас. Она ещё своё слово скажет.

— Скажет, не переживай.

— А я не переживаю.

Мы услышали тихий дверной скрип и шаги. Появилась Кэрол, одетая в тяжёлый ватник с такими длинными рукавами, что она походила на огородное пугало. Она принесла пледы, раздала нам и забралась в телегу.

От скрипа сверчков воздух покрылся мурашками. Сверчки спорили друг с другом, выясняя, кто из них более одинок.

— Какие удивительные места, — тихо проговорила Кэрол. — Здесь всё сияет от жизни.

Она везде видела свет. Я же видел лишь темноту, сизые крылья облаков и редкую звёздную сыпь. Может, в этом и есть счастье: видеть всё шиворот навыворот?

Я услышал голос Лиса:

— Вы говорите, что эта жизнь создана такими как Рыкованов, и мы существует благодаря им. А вокруг нас сейчас разве не жизнь? Вот это всё? И она существовала задолго до Рыковановых.

— И что это за жизнь? — рассмеялся я. — Мы тут день всего, а меня уже в город тянет. Ты посмотри на Сашку: человек начитался религиозных талмудов и сбежал в глухомань. Теперь сидит и жалуется: дорог нет, света нет… А был бы здесь Рыкованов, знаешь, какой бы