стекляшки, выдающие себя за драгоценные камни, можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией? Мне кажется, что с западных горных вершин я слышу презрительный хохот Гения этих Штатов».

Тот, кого он слышал, в действительности был он сам. Он повторял вновь и вновь, что демократическое искусство должно с корнем вырвать ядовитые цветы феодализма. Однако ни Шекспир демократической поэзии, ни тем более «выдающаяся плеяда творцов» не появлялись на американском горизонте'. Что ж, тогда он решил сам стать их предтечей. Уитмен никогда не претендовал на то, чтобы считаться единовластным «вселенским бардом» будущего общества. Он был лишь первым — не идеальным образцом для рабского копирования, но только первопроходцем,— «зачинателем», как он сам себя называл, чьи открытия оказались, безусловно, самыми плодотворными во всей литературной истории.

Хотя он творил в эпоху романтизма и идеализма, он вышел далеко за их рамки. Когда его острый, пророческий взор обнаруживал пороки современного общества, так разительно отличавшегося от его ослепительного идеала, он не впадал в уныние, не затворялся в башне из слоновой кости, не превращался в циничного мизантропа, проклинавшего человеческую доброту. Напротив, он с вниманием слушал то, что говорил ему Тробел о научном социализме. Но увы, было уже слишком поздно. К этому времени он стал полупарализованным стариком. Его творческий путь был завершен. Впрочем, там, где это новое совпадало с его личными симпатиями и интересами, оно делало более ясными его собственные мысли: «Америка...— как бесчисленная масса людей — это огромная, волнующаяся, подающая столько надежд армия трудящихся. Множество суровых тружеников нашего мира—вот надежда, единственная надежда, плодотворная надежда нашей демократии».

Поддавшись влиянию Тробела, он почти принял, пусть только на словах, марксизм: «Иногда я думаю, я даже почти уверен, что социализму принадлежит будущее». Но вместе с тем: «Я пытаюсь тем или иным способом забыть о нем... Иногда мне вовсе не хочется об этом думать». Его колебания можно понять! Для Уитмена принять нерасторжимую целостность научного социализма неминуемо означало бы признать несостоятельными возвышен-но-идеальные интонации и выражения, отличавшие все им созданное. Он был стар. И ему недоставало сил начать все заново: опять, с прежним оптимизмом, обратиться к воспеванию «ферм и рубанков» и сделать мучительное признание, что его «осуществимое братство всех людей», эта его всемирная бесклассовая демократия немыслима без последней смертельной схватки с «феодализмом», Это было теперь слишком тяжелым бременем для его угасающих сил. Он не хотел об этом думать.

Как-то Тробел прямо спросил его, не думает ли он, что класс, который грабит трудящихся, когда-нибудь добровольно откажется от награбленного. Уитмен ответил: «Боюсь, что нет. Боюсь, людям придется силой завоевать право владеть плодами своего труда». Это скорее неохотное и вынужденное согласие, нежели твердое признание необходимости. Тробел старался подбодрить его, называя его, с некоторой долей преувеличения, «законченным революционером». И Уитмену эти слова были приятны, хотя и не могли обмануть его. То ли из-за своего незнакомства с теорией, то ли из-за отсутствия непосредственного контакта с современным ему марксистским движением Уитмен никогда глубоко не понимал идей социализма и не скрывал этого.* Короче говоря, он был наиболее ярким сторонником и выразителем переходного периода в американской литературной традиции от идеализма нашей революционно-буржуазной демократии к материализму нашей будущей революционно-пролетарской демократии. Его идеи могли быть сформулированы на языке, характерном для первого периода, но его симпатии и цели полностью принадлежали ко второму.

В этом и заключается его неотъемлемое право требовать от нас, чтобы мы отнеслись к нему самым серьезным образом.

Миллионы американцев все еще стоят перед необходимостью совершить такой же переход. Причем они имеют почетную возможность отправиться в это путешествие в обществе нашего крупнейшего поэта—с Уолтом Уитменом, верно прочитанным и оцененным. И когда они достигнут конечной точки своего путешествия, они не окажутся, подобно ему, старыми и немощными. Окончательные реалистические истины, которые он смог лишь принять на веру и прошептать тихим голосом, войдут в их плоть и кровь, и они будут бороться за них своими собственными руками.

1938 г.

ЛЕНГСТОН ХЬЮЗ

МЫ ХОТИМ НАСТОЯЩЕЙ АМЕРИКИ (Речь на III Конгрессе американских писателей)

Дважды я имел честь и удовольствие представлять Лигу американских писателей на конгрессах за границей, в Париже и в Испании. В Европе я говорил прежде всего как американец и как писатель, и уже во вторую очередь — как негр. Здесь, в Нью-Йорке, на третьем Конгрессе американских писателей будет правильно, мне кажется, в интересах демократии изменить этот порядок. Я буду говорить в первую очередь как негр и писатель, и уж во вторую—как американец, потому что негры — это американцы второй очереди, второго сорта...

Вот наши проблемы: прежде всего книги негритянских писателей рассматриваются редакторами и издателями как экзотика. Негритянский материал относится к той же рубрике, что и китайский, или материал об островах Бали, или материал о Восточной Индии. Редактор журнала скажет вам: «Мы можем печатать не больше такого-то количества негритянских рассказов в год» (и это «такое-то количество» будет очень маленьким). Издатели скажут вам: «Мы уже выпускаем этой осенью одну негритянскую книгу».

Для негритянских писателей рынок, стало быть, твердо ограничен, если они пишут о самих себе. И чем вернее мы описываем нашу жизнь, тем ограниченнее становится, наш рынок. Те повести о неграх, которые расходятся лучше всего, написаны ли они неграми или белыми, повести, входящие в список бестселлеров и получающие главные премии, эти повести почти всегда лишь слегка касаются действительных фактов негритянской жизни; они рисуют наши мрачные гетто в больших городах как счастливые острова, наши плантации, на далеком Юге—как райские кущи. В этих книгах нет голода, нет сегрегации, нет линчевания, нет страхов, нет угроз и насилий. Экзотическое — это причудливое и счастливое, патетическое, быть может, мелодраматическое, но никак не трагическое. В нас видят экзотику. Когда мы перестаем быть экзотическими, нас перестают покупать.

Я, разумеется, знаю, что очень немногие писатели, какой бы они ни были расы или нации, могут жить на доходы от своей творческой работы. Для этого нужно быть очень удачливым и очень знаменитым. Но многие американские писатели, если они