Она сказала с недоверием:

– Что-то не видела, чтобы ты арестовывал.

– Идет война, – ответил я. – Какие в ней аресты?

– У тебя на все оправдания, – обвинила она. – Почему?

– Потому что умный, – похвалился я. – Разве не видно?

– Да как-то не очень, – холодно сказала она. – А вот наглый… да, заметно.

– Человечество, – сказал я назидательно, – все еще развивается как вид. Уверен, в сингулярности тоже будут рулить умные и наглые.

Она посмотрела на меня исподлобья.

– Что-то мне уже расхотелось в твою сингулярность.

– Тогда пойдем в нашу, – согласился я. – Впрочем, я тебя затащу.

– Не затащишь!

– Ты же меня затащила в постель?

Она помолчала, лицо помрачнело, а из груди вырвался тяжелый вздох.

– Все-таки, хотя мировых войн больше нет, но локальных все больше. А вдруг какая-то перерастет в мировую?

Она взглянула большими серьезными глазами, в них женская надежда, что мужчина все-таки мужчина, сколько ни отбирай у него доминантность, именно он придумает, решит, спасет…

Я пробормотал:

– Ну, как тебе сказать… Может быть, даже хорошо, если начнется война, а в ней погибнет большая часть этого хаотичного стада, красиво называемого человечеством… Понимаю, это звучит по-людоедски, но уже сейчас большая часть двуногих планете абсолютно не нужна.

– Скотина.

– Утилизация уже началась, – напомнил я мирно, – только пока так называемыми «гуманными» способами.

– Что ты называешь гуманными? – спросила она. – Что выборочно пулей в лоб, а не всех атомной бомбой?

– Прекращение рождаемости, – пояснил я. – Те, кто уже, ладно, пусть пока живут, а вот новых ну не нужно. Все равно лишние, а заботы потребуют.

Она нахмурилась.

– Постой-постой, ты сказал «пусть пока живут»… Что значит «пока»?

Я двинул плечами.

– Начинают всегда мягко. А потом… сама знаешь, ты же в Израиле. По мере нарастания изменений в обществе оно, общество, будет разделяться на продвинутых и отстающих все резче и заметнее. Продвинутых, как всегда, будет меньшинство, а отсталые будут тормозить, мешать и даже пытаться устраивать бунты.

Она запротестовала:

– Погоди, ты что-то совсем людоедствуешь!.. Те, кто отстал, могут спокойно жить в своем привычном и неизменяемом мире!.. Ресурсов на планете хватит. Ты чего такой злой?

– Я не злой, – пояснил я, – просто рациональный. Этих отсталых придется собрать в одну резервацию, не слишком большую, чтобы не мешали перестраивать планету. Они, конечно, будут орать о своих правах… Но это наша планета, а они… в лучшем случае – как коренные жители Америки в своих вигвамах.

– В лучших?

– Да, – ответил я мирно. – Но я сомневаюсь, что мы им предоставим даже сносные. Мир жесток… Эволюция, как ни крути, все еще рулит. С развитием медицины отбор как бы закончился, как заявили недалекие алармисты, спасаем даже безнадежно больных, калек и уродов, однако в силу вступил еще более жесткий отбор.

– И под него подпадают и абсолютно здоровые?

– Но тупые, – уточнил я. – Отбор идет уже не по физическим данным, кому они нужны в развитом индустриальном обществе, а по шкале развития разума. Нет-нет, никакого отбора по тестам и уровню айкью!.. Просто тупые, или назовем их стандартными гражданами, сами не пойдут в сингулярность. Только и всего.

– Туда уйдет горстка?

– Да.

– И вы будете считать свою горстку человечеством, а оставшихся…

– Обезьянами, – ответил я с пугающей ее откровенностью трансгуманиста. – Большим стадом обезьян. Восемь миллиардов обезьян!.. Но какое нам дело до них?.. Они не животные, о которых мы обязаны заботиться. Те, кому даден разум, отвечают за себя сами. Передохнут или перебьют друг друга… это их проблемы. У нас дела пограндиознее!

Она вздохнула.

– Ну да, яблони на Марсе…

– Это первые шажки, – заверил я, – от трансформирования планет до колонизации галактики по имени Млечный Путь. А затем…

– Другие галактики?

Я покачал головой.

– Нет, еще до того, как перестроим свою галактику, уже начнем осваивать само пространство-время…

Она рассматривала меня исподлобья.

– И ты планируешь, как будешь менять пространство между звездами, хотя сейчас еще в теле человека и должен помешать террористам и безумцам уничтожить жизнь на Земле?.. Хороший у тебя размах.

Эсфирь, не зная, чем себя занять, отправилась на кухню, инстинкт рулит, принялась готовить нечто замысловатое, активные женщины тоже не могут сидеть без дела, как обожают дураки и дуры, только у нас с женщинами жажда деятельности выражается по-разному.

Я рыскал по инету, ловил все переговоры по мобильным, скайпу и мессенджерам, читал имейлы и отслеживал все банковские переводы и платежи, все еще временами наслаждаясь могуществом и тем, что вижу как. Хиггинс в самом деле развернул кипучую деятельность в поиске третьего ядерного заряда.

Уже не сомневаюсь, что если отыщет, то сдаст всех сразу, это же конкуренты, ишь заныкали третий заряд, сволочи…

Со стороны кухни потекли дразнящие запахи, я крикнул:

– А чего у тебя там горит?

– Где горит? – послышался сердитый голос. – Почему горит?.. Ты чего человека пугаешь?

– А где ты еще человека прячешь? – спросил я и пошлепал босыми ногами на кухню. – В кухонном шкафу? Там он тебе всю посуду перебьет… Выпусти из себя человека, оставайся женщиной.

Она обернулась, уже с кокетливым передничком, просто картинная домохозяйка за приготовлением обеда, хоть на обложку журнала.

– Что-то нарыл?

– Проницательные вы существа, – сказал я с изумлением. – Или это по моему честному лицу все видно?.. Ты смотри, сколько с тобой общаюсь, а все еще честный и почти целомудренный.

– «Почти» – это как?

– В меру, – пояснил я. – В меру целомудренный. В сравнении… например, с типичными работниками спецслужб.

Она надменно задрала носик.

– Я не типичный.

– Ты экстра, – согласился я. – Во всем… Открывай духовку, а то подгорит, я же слышу!

– Только такое и слышишь, – сказала она обвиняюще.

– Тебя тоже слышу, – заверил я. – Всеми чувствами.

– Ах-ах, чувства у него есть! Гусь бесчувственный.

– Согласен, – сказал я мирно, – сейчас вот полюдоедствую… или погусеедствую?..

Она наконец развернулась к плите и, откинув дверцу духовки, вытащила из облака ароматного мясного пара тушу зажаренного гуся, молодого, откормленного и в блестящей коричневой корочке, что уже лопается под напором распирающего ее мяса, выпуская струйки сока и одуряющих запахов.