Хана говорит уверенно, твердо, она чувствует свою власть. Игнасио долго молчит, опустив голову. Потом встает, быстро пересекает комнату, подходит к окну и всматривается в море, как оно неустанно и бесшумно движется в кромешной темноте, как бьются волны о берег на пляже Санта-Хуста.

Почти минуту он молча и неотрывно смотрит в окно, отвернувшись от Ханы, покачиваясь из стороны в сторону, сжимая руки. Тишина начинает раздражать Хану. Он же без ума от нее: надарил ей одежды, сережек, подвеску. Он заваливал ее обещаниями, и она отдалась ему. Разве не так все должно быть? Разве это не обычно так бывает? Что же она сделала неправильно? Может, она и сама уже догадывается.

Игнасио не смотрит в ее сторону, его взгляд устремлен в ночную темноту за окном. Когда он наконец пытается заговорить, сначала его хватает только на шепот.

– Да ты просто шлюха, – произносит он вполголоса.

От неожиданности Хана застывает.

– Как? Что… что ты сказал?

– Ты просто шлюха, вот что я сказал. Хотела, сука, заполучить богатенького? – Игнасио повышает голос, подходит к Хане, встряхивает ее: – Убирайся откуда пришла, красотка. И молись, чтобы тебя не выкинули с работы, а от этого, – он указывает на ее живот, – можешь избавиться.

Хана на грани обморока. Игнасио никогда не разговаривал с ней так, она даже не могла припомнить, чтобы он с кем-то вел себя неуважительно. Он всегда со всеми вежлив, даже когда отпускает саркастические комментарии. Всего несколько минут назад он с ней переспал. Он говорил, что любит ее. Хана ничего не понимает, Клара ведь уверяла, что все получится. Голову сжимает обруч боли, и звон такой, словно в ушах разрываются снаряды.

Хана начинает говорить – медленно, не понимая, что чувствует. Все тело охватывает дрожь, от живота до горла, руки и ноги немеют.

– Я… как я могу от этого избавиться? Это же ребенок. Наш ребенок.

– Наш? Точно наш? А не от рыбака ли ты понесла, от того, что заявлялся к нам в Сантильяну? Ты меня за идиота держишь, Хана? Думаешь, я не понял, что он тебе уже хорошенько вставил?

– Я, я никогда… Но ведь он просто пришел с моей сестрой, принес письмо от отца и тот сыр…

– Заткнись, дай мне подумать. – Игнасио принимается ходить кругами по комнате, подносит руки к губам, словно в молитве, хотя и сыплет проклятиями. – Опять, опять, опять, мать твою, только не это.

– Опять? – спрашивает Хана и, не отдавая себе отчета, разражается рыданиями, в ужасе видя, как нежданная жестокая волна смывает ее песочные замки.

Игнасио тяжело дышит. Смотрит на нее.

– Послушай-ка меня, Хана. Я все буду отрицать, поняла? Я все буду отрицать. Как думаешь, кому из нас скорее поверят?

При виде ее сдавленных рыданий Игнасио на мгновение будто смягчается, голос звучит уже менее жестко. Но он быстро приходит в себя.

– Нет, черт подери, нет. Не впутывай меня в это. Наверняка твой ублюдок от рыбака. – Игнасио вновь приходит в ярость, его страх оборачивается бешенством. – Мне надо выпить. Прочь с дороги, дрянь! – кричит он, отталкивает ее, выходит из спальни и направляется в библиотеку, где у него хранится виски.

Там он мечется из угла в угол, подтаскивает кресло к большому окну, садится и смотрит на море, такое темное, что единственный свет – отблеск неба. Мысли путаются от ярости. Как он мог позволить себя одурачить этой деревенской девчонке? Снова! Отец взбесится. Второго шанса ему не дадут. Придется годы лизать старику зад. Нет, и думать тут не о чем, решено: он заявит, что ребенок от рыбака, ясное дело. Как будто ему женщин не хватает, что он повадился трахать какую-то служанку.

Хана борется с собой, чтобы не рухнуть в обморок, хотя прямо сейчас ей это кажется не худшей идеей: впасть в беспамятство и больше не просыпаться. Все пропало. Что ей делать с ребенком? Все знают, как относятся к матерям-одиночкам. Если она родит, то навсегда превратится в изгоя, ни один порядочный мужчина на нее даже не взглянет – ни богач, ни бедняк, – никто не захочет на ней жениться. Ей придется вкалывать за двоих, чтобы прокормить ребенка, на которого она и глядеть-то не сможет. Он никогда не женится на ней, теперь она понимает, что у него и в мыслях такого никогда не было. Он обманул ее, купил за безделушки и подарки, а она-то считала, что игра идет по ее правилам.

У Ханы дрожат руки, дрожит все тело. Он оставил ее одну в спальне, ему плевать на своего ребенка, которого она носит, на ее чувства и унижение, на разрушенную ее жизнь. Хана выходит в холл “Голубого дома”. Взгляд задерживается на садовых инструментах, которые занесли в дом, чтобы уберечь от утренней росы. Утром слуги закончат расчищать дорожку, выпалывать сорняки, которые разрослись повсюду за весну, и обрубать сухие сучья.

Тянутся бесконечные минуты. Как странно. Тишина засосала обитателей дома, будто воронка. Даже треска цикад не слышно. Мир замер? Игнасио так и сидит в кресле, глядя в темноту. Прикладывается к своему виски, размышляет, как ему все обставить, – решение он уже принял. Он все обдумал. Она всего лишь бедная девушка, а он – состоятельный господин. Он позволит ей выбирать: избавиться от младенца и сгинуть с глаз долой или же смириться с тем, что он ребенка не признает. Даже говорить не о чем. Он не собирается взваливать на себя заботу о выблядке, который к тому же, может, вообще не от него. Эта хитрая шлюха захомутать его вздумала. Он будет все отрицать. А что ему делать?

Руки женщины сжимают рукоятку топора, тихие шаги все ближе. Она двигается бесшумно, хотя и не старается таиться, словно ей все равно, – шаг ее решителен, безжалостен. А ведь он даже ее не знает – и уже не узнает.

Удар, топор рассекает ухо, раскалывает череп, височную кость и часть теменной. Если он и вскрикнул, она не услышала. Лишь уловила глухой стук, с которым он упал на деревянный пол, лицом вверх, на лице застыло удивление, в глазах ужас. В лживых глазах. Как легко поддался этот придурок. Хрупкая девушка снесла почти двухметрового мужчину одним ударом. Сидя в кресле, он был с нее ростом, спина обращена к правосудию, принявшему женское обличье.

Удивительно красивая в ночном сумраке, с волной каштановых волос, вздрагивающих при каждом движении, она снова и снова вскидывала и опускала топор, пять раз лезвие вошло в плоть, круша