Женщина двинулась в сторону двери.

Вспыхнувший внезапно свет застиг ее настолько неожиданно, что показался выстрелом из пистолета. Она испуганно вскрикнула и обернулась.

В гостиной стоял Мариус.

Он выглядел изменившимся. За то короткое время, что они не виделись, ее муж невероятно похудел; его волосы были растрепаны, а подбородок и щеки покрылись щетиной. Его одежда выглядела оборванной и вся была покрыта пятнами. Он пришел босиком, и его ступни казались темно-коричневыми от грязи. Мариуса можно было принять за бродягу, который уже годами жил на улице. Когда он подошел ближе, его жена почувствовала, что от него исходит неприятный, кисловатый запах.

— Привет, Инга, — сказал Мариус.

Она поспешно огляделась. Перерезанный телефонный шнур валался на середине ковра гостиной. Дверь на веранду была заперта. Пока она отомкнет ее, он будет уже рядом с ней. У нее нет никаких шансов на побег.

"Это Мариус, — твердила себе Инга, — расслабься!"

Ей и в самом деле удалось немного успокоиться. Это был Мариус. Мужчина, за которым она уже два года как замужем. Он, быть может, немного чокнутый тип, и ясно, что она не будет жить вместе с ним, но он еще никогда не поднимал на нее руку, и…

Не считая случая на яхте. Когда он столкнул ее в каюту. Когда надеялся, что она сломает себе шею.

Инга сглотнула. Затем посмотрела ему в глаза и поняла, насколько он болен. И ей наконец стало ясно, что надо бежать — ради спасения своей жизни.

— Привет, Мариус, — выдавила она; прозвучало это как невнятное кряхтение.

Он улыбался.

2

В это утро Вольф наконец затронул в разговоре тот факт, что Карен съехала из их совместной спальни. Во время завтрака он был очень молчаливым и даже не реагировал на взволнованные вопросы детей, которые, конечно же, вертелись вокруг преступления в доме соседей. Поскольку эта тема явно действовала ему на нервы, Карен ожидала, что в какой-то момент ее муж раздраженно вмешается, но он лишь продолжал жевать свою булочку, пил маленькими глотками кофе и производил такое впечатление, словно все это его нисколько не касается. Вопреки своей привычке первым вставать из-за стола и покидать дом, Вольф остался молча сидеть за столом, дожидаясь, когда Карен попрощается с детьми и вернется на кухню.

Она посмотрела на мужа, и тот ответил ей взглядом.

— Итак, — произнес он, — отныне ты собираешься все время спать в гостевой комнате?

— Я перенесла все свои вещи наверх, — ответила женщина. — Да.

— На это есть особая причина?

— Я считаю, что это уже не для нас — спать в одной постели.

Вольф приподнял брови.

— Ах, вот как… Почему?

Его жена посмотрела в окно. Маргаритки на маленькой кухонной террассе покачивали своими белыми головками на тихом утреннем ветерке. Опять будет великолепный день разгара лета.

— Ты ведь знаешь, почему, — тихо ответила Карен. Ей не хотелось общаться с мужем. Она так часто желала поговорить с ним об их браке, о холоде и дистанции, которые прокрались в их отношения, но это было невозможно. А теперь, когда он сам стал задавать вопросы, она почувствовала себя притесненной. Она больше не видела смысла в объяснениях.

— Я ничего не знаю, — сказал Вольф. — Я только предполагаю, что ты все еще придерживаешься той сумасбродной догадки, что у меня отношения с коллегой, которая недавно составила мне компанию в обед, и по этому поводу я могу сказать только одно: что…

— Это уже не важно, — возразила Карен, — есть у тебя отношения или нет. Ты покинул меня. Внутренне. Уже давно. И при этом совсем не важно, перешел ты к другой женщине или живешь без отношений. У тебя остались ко мне только холод и презрение. А я с этим жить не могу.

— Холод и презрение? Может быть, объяснишь мне, с чего ты это взяла?

Женщина вздохнула. Он все равно этого не поймет.

— Это… это впечатление складывается из многих мелочей, — сказала она, уже заранее утомившись, так как знала, что муж станет опровергать ее слова по пунктам, и поэтому было в принципе бессмысленно говорить что-либо. Он не допустит, чтобы из того, что она назвала "мелочами", сложилась полная картина; прежде он разобьет ее речь на части и умалит значение каждого ее довода до пустяка, так что они станут ходить по кругу, и в конце никакого результата не будет.

— Например, в воскресенье. Ты проводишь целый день с детьми в бассейне, и… — начала все же объяснять Карен.

— Ах, в этом ты меня сейчас упрекаешь? Нет, это действительно нужно кому-нибудь послушать! Да знаешь ли ты, сколько женщин умоляют о том, чтобы их мужья занялись детьми, и сколько мужчин не испытывают ни малейшего желания делать это? А я, который после чертовски тяжелой недели полностью жертвую своим воскресеньем ради того, чтобы дети получили немного удовольствия, получаю за это еще и ругань!

Карен вовсе не ругала его, но было ясно: отмечать это нет никакого смысла.

— Меня никто не спросил, желаю ли я тоже пойти. Как-никак я тоже принадлежу к этой семье, — заметила женщина.

— О, извини! Значит, я до сих пор был неверного мнения о тебе! Я никогда не подумал бы, что тебе доставит удовольствие провести целый день на жаре в битком набитом общественном бассейне! Мы едва могли расстелить наше полотенце на лужайке, настолько там все было забито, а в воде почти невозможно было двинуться… Но хорошо, теперь я это учту. Ты любишь подобные развлечения в свободное время, и в следующий раз я с удовольствием уступлю тебе свое место.

Карен очень хотелось обратить внимание Вольфа на то, что он говорит об уступлении своего места, а не о совместном действии, но и это показалось ей бессмысленным, и она не стала ничего говорить.

— А вечером, — сказала Карен, — ты высадил детей возле дома и исчез. Для меня не нашлось никакого объяснения, почему ты так поступил, вообще ничего. Ни намека на то, когда ты вернешься, собираешься ли ты с нами ужинать… Ты просто уехал.

Ее супруг закатил глаза.

— О господи! Я знаю. Я всегда забываю, что мне нужно отпрашиваться у тебя и сообщать о своем прибытии и что на каждый мой шаг требуется твое разрешение. Но временами у меня бывает потребность почувствовать себя свободным и взрослым мужчиной, можешь ты себе такое представить? Так было, например, в воскресенье вечером. Я был совершенно никакой после этого дня! Уставший, измотанный, разбитый. Как ты знаешь, для меня нет ничего лучше, чем пребывать в огромной, шумной толпе народа, особенно если так тесно, будто ты плаваешь в море пота и тебя постоянно толкают, а каждые две минуты по твоей голове бьет волан. Я больше так не мог. Я хотел побыть один. Я уже не мог выносить болтовню собственных детей. А также… — Он не договорил фразу, но Карен догадалась, что он хотел сказать.

— И меня ты тоже не мог вынести, — добавила она.