Педро, комиссара и всех, кто был в комнате, последовать за ним и провел их туда, где дон Фернандо заперся с Викторией. Им велели открыть именем короля. Дон Фернандо открыл и, увидев дона Педро в сопровождении комиссара, сказал им с большой уверенностью, что он здесь со своей женой Эльвирою де Сильва. Дон Педро ему ответил, что он ошибается и что его дочь выдана за другого.

— А что касается вас, — прибавил он, — то вы не можете более отказываться, что Виктория Портокарреро — ваша жена.

Тогда Виктория дала себя узнать своему неверному, и он страшно смутился. Она упрекала его за неблагодарность, и тот ничего не отвечал, а тем более комиссару, который сказал ему, что не может иначе поступить, как отвести его в тюрьму. Наконец угрызения совести, страх попасть в тюрьму, увещания дона Педро, который говорил с ним как уважаемый всеми человек, слезы Виктории, ее красота, которой она не уступала Эльвире, и более всего другого — остаток благородства, сохранившегося в душе дона Фернандо, несмотря на разгульную и полную увлечений молодость, заставили его подчиниться благоразумию и достоинствам Виктории. Он обнял ее с большой нежностью, а она чуть не лишилась чувств в его объятиях, и казалось, что поцелуи дона Фернандо не мало этому помешали. Дон Педро, дон Диего и Эльвира приняли участие в счастьи Виктории, а Сантильяна и Беатриса чуть не умерли от радости. Дон Педро сильно восхвалял дона Фернандо за то, что тот так хорошо загладил свой поступок. Обе молодые дамы обнялись с такой дружеской искренностью, как будто бы они целовали своих возлюбленных. Дон Диего де Марадас стократно уверял, что он послушен своему тестю и, по крайней мере, хочет таким немедленно стать. Дон Педро, прежде чем вернуться с дочерью домой, просил всех к себе на завтра на обед; он хотел, чтобы празднество продолжалось, две недели и можно "было забыть беспокойства, какие они претерпели. Комиссара также настоятельно просили, и он обещал быть. Дон Педро повел его к себе, а дон Фернандо остался с Викторией, имевшей причины столь же радоваться, сколь она прежде огорчалась.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Непредвиденное несчастье, из-за которого не играли комедии

Инезилья рассказала историю с удивительной приятностью. Рокебрюн был столь доволен, что взял ее руку и поцеловал насильно. Она сказала ему по-испански, что от знатных господ и дураков сносят все, чему Ранкюн в душе сильно обрадовался. Лицо этой испанки начинало уже вянуть, однако на нем были еще видны следы красоты, и если бы она была и менее красивой, то за ум ее можно было предпочесть более молодой. Все, кто слыхал ее историю, согласились, что она пересказала ее очень приятно на языке, которого еще достаточно не знала и к которому она принуждена была примешивать иногда итальянские и испанские слова, чтобы лучше быть понятой. Этуаль сказала ей, что вместо извинений за такой рассказ она должна ожидать благодарности от нее, чем она может доказать, что он был очень хорошим. Остаток дня после обеда провели в разговорах; сад был полон дам и самых известных людей города вплоть до ужина. Ужинали по манскому обычаю,[226] то есть с прекрасным столом, а потом все заняли места, чтобы слушать комедию. Но госпожи Каверн и ее дочери нигде не могли найти. Послали их искать; с полчаса прошло без вестей, наконец услыхали страшный шум перед дверью залы, и почти тотчас же вошла бедная Каверн, растрепанная, с разодранным и окровавленным лицом, крича как сумасшедшая, что похитили ее дочь. Так как она задыхалась от рыданий и с трудом могла говорить, от нее едва узнали, что незнакомые ей люди вошли в сад через заднюю дверь в то время, когда она повторяла роль со своей дочерью, и что один из них схватил ее, несмотря на то, что она почти выцарапала ему глаза, видя, как два других уводят ее дочь; этот человек, приведший ее в такое состояние, ускакал верхом в сопровождении своих товарищей, один из которых держал перед собою ее дочь. Она сказала также, что долго бежала за ними следом и звала на помощь, но так как некому было ее услышать, то она вернулась просить о помощи.

Кончив свой рассказ, она так заплакала, что вызвала жалость у всех. Все собрание пришло в движение. Дестен вскочил на лошадь, на которой Раготен приехал из Манса (я не знаю, право, была ли это лошадь, сбросившая его на землю). Большинство из собравшихся молодых людей сели на первых попавшихся лошадей и поскакали за Дестеном, который был уже далеко. Ранкюн и Олив побежали пешком вслед за верховыми. Рокебрюн остался с Этуалью и Инезильей; они утешали Каверн, как только могли. Некоторые упрекали его за то, что он не последовал за своими товарищами. Одни думали, что это он сделал из трусости, а другие, более снисходительные, находили, что он поступил неплохо, оставшись с дамами. Между тем в собрании принуждены были танцовать под пение, потому что хозяин не пригласил скрипачей, так как предполагалась комедия. Бедной Каверн было так плохо, что она легла в постель в комнате, где были сложены их пожитки. Этуаль заботилась о ней, как о матери, а Инезилья показала себя весьма услужливой. Больная просила, чтобы ее оставили одну, и Рокебрюн увел обеих дам в залу, где находились собравшиеся.

Лишь только они там сели, как пришла хозяйская служанка и сказала, что Каверн просит к себе Этуаль. Та сказала поэту и испанке, что вернется, и пошла к своей подруге. Казалось, что если бы Рокебрюн был ловким человеком, он бы воспользовался случаем и представил бы испанке все необходимое о любви к ней. Между тем Каверн, как только увидала Этуаль, то просила ее запереть дверь комнаты и подойти к кровати. И только что та села около нее, как она заплакала, будто бы и не начинала плакать, и взяла ее за руку, которую обливала слезами, плача и рыдая самым жалостным образом. Этуаль старалась ее утешить и обнадежить, что ее дочь скоро будет найдена: ведь столько людей погналось за похитителями.

— Я хотела бы, чтобы она не вернулась никогда, — отвечала ей Каверн, плача еще сильнее; — я хотела бы, чтобы она не вернулась никогда, — повторила она. — Я не только принуждена жалеть о ее потере, но я должна еще порицать ее, я должна еще ненавидеть ее и раскаиваться, что произвела ее