– Все будет хорошо.

Теперь я его успокаиваю. Но в его глазах все равно тревога. Я развеиваю её самым простым способом – собой. Отодвигаю от себя бокал вина – Герман усиленно спаивает меня который день, а мне трезвая голова нужна. Снимаю свитер, бросаю его на пол. Следом джинсы, трусы, бюстгальтер. Зябко. Забираюсь на колени к Герману. Он полностью одет, пряжка от ремня царапает мне кожу. А руки у него – горячие. Хорошо, надо согреться впрок, на два дня. Герман несёт меня в постель, по дороге пытаясь раздеться. Мы едва не падаем. Я смеюсь. Смеяться хорошо, куда лучше, чем плакать. И тело его на себе чувствовать тоже. Пусть тяжелое. Так должно быть.

– А носки не сняла, – сетует Герман.

Снимает их, тянет мои пальцы в рот. Мокро, щекотно. Размеренными глубокими толчками выбивает все мысли из головы. Да и как думать, когда изнутри горишь? Некогда. А потом я прижимаюсь к нему всем телом. Оплетаю руками и ногами. Оргазм уже отгремел, но выпускать Германа не хочется. Ни от себя, ни из себя. И говорить тоже не хочется ничего.

– Блядь, самолёт, – стонет Герман.

Не успевает в душ. Одевается торопливо, проклиная неведомую мне Дашу. Целует меня, словно и правда, не на два дня уезжает, а на год. И нацеловаться планирует впрок. Уезжает. Я тоже не иду в душ. Германа нет рядом, а мне хочется им пахнуть. Смешно, но я так себя увереннее чувствую. Смотрю на часы – скоро тихий час кончится. Можно ехать в больницу. И жить мне по этому графику ещё десять дней.

Мне показалось, что Соня меня ждала. Уже знала, что мама вернётся. Или я себя так успокаиваю? Другая мама тоже на месте. Купать детей целиком неудобно и негде, хотя где-то наверняка есть душ и ванная. Свою я помыла, как сумела, частью обтерев салфетками. Лена, я наконец вспомнила, как её зовут, тоже своего помыла. К ничейной малышке не подходят. Нет, время от времени медсестры заглядывают в палату, но девочка не пытается привлечь к себе внимания. Она грызет новую игрушку. Лишь раз её при мне покормили, по расписанию. Малышка исполнительно выпила все, что дали и снова затихла. Моя Сонька опустошив бутылочку засыпает. Лена снова вытирает пыль, словно её нанести успело за полдня. А я не выдержала. Отрегулировала воду в раковине. Подошла к девочке. Она смотрит.

Её памперс полон, а она терпит. Моя Соня бы весь мозг вынесла, она полных памперсов на дух не переносит. Я выбрасываю памперс и купаю ребёнка. Все это время девочка внимательно смотрит на своё отражение. Раз, словно набравшись смелости тычет в зеркало пальцем.

В тумбочке девочки полотенца нет. Наверное, когда её купают, вытирают казённым и сразу забирают его в стирку. Ничего, у нас много, Герман принёс.

– Я брезгую, – Лена словно извиняется. – Знаете, нормальная мама от ребёнка не откажется. Может она проституткой была. Или наркоманкой. Мало ли, какие болезни у ребёнка могут быть.

Я пожимаю плечами. Мама может быть любой. Но девочка-то не виновата. Родителей не выбирают. Я надела на неё Сонькин подгузник, он ей впору, и Сонькины же яркие одежки. Девочка слишком мала, чтобы оценить, но мне в ярком малышка нравится куда больше.

– Украдут, – снова говорит Лена.

Эгоистка Сонька так и не проснулась. Я ухожу. Но знаю, что вернусь утром. От этого легче. Квартира тиха и пуста. Герман сегодня не придёт. Сатана ушёл, надеюсь, вернётся. С ним не так страшно, а я успела отвыкнуть от одиночества. В дверь звонят. Герман! Радуюсь я. Потом вспоминаю, что он либо в самолёте, либо долетел уже до одного из множества бескрайних городов России. Я даже название не запомнила. Потом вспомнила, что у меня ещё и Дуня есть. Беременная, кстати, Дуня. Как я могла забыть?

Выглядываю в глазок. Нет, за дверью не Дуня. Я долго думаю – открыть или нет. Но пустая квартира пугает, я решаюсь и открываю дверь.

Она вошла смело, как к себе домой. Впрочем, предположить, что здесь может быть её дом, было бы смешно. Её духи были сладкими, но оставляли терпкое послевкусие. На шубе таяли снежинки, совсем как на Сатане после прогулки. Я посторонилась, пропуская её вперёд. Она заглянула в комнату, хмыкнула, потом прошла на кухню и села на одну из табуреток.

— Привет, — сказала она. — Ой, в России же разуваются. Извини.

Посмотрела на мои ноги в полосатых носках, потянулась к своим сапогам. Они были из тончайшей кожи — на остановке в таких и пяти минут не простоишь на морозе. Но она на остановках и не стоит.

— Мы на «ты» переходили?

Я — ёжик. Глупый смешной ёжик. И иголки мои всерьёз никто не воспринимает. Но улыбаться ей у меня не хватает сил. Зря я её впустила. Не стоило.

— Сейчас расскажу, — улыбнулась она. — Меня Мари зовут. Можно Маша. У меня мама русская, и няня была тоже. Мама долго не могла ассимилироваться, ей с русской прислугой было проще. Вот и выросла я, болтая на двух языках. Говорят, без акцента…

Акцент я слышала, но он был едва угадываем, и, пожалуй, придавал ей больше прелести. Но куда столько прелести в одни руки? Это несправедливо.

— …Мне двадцать четыре года, — продолжила она так, словно факты её биографии были мне интересны. Меня не отпускало тревожное предчувствие. Наперекор себе я встала и поставила чайник — гостей принято поить чаем. Даже нежданных… Гостья все говорила. — Я же после того вечера сразу во Францию улетела, той же ночью. Пришлось эконом классом — билетов не было. Видимо, российские олигархи в Куршевель потянулись. Переночевала и обратно. С корабля на бал, то есть сразу к тебе. Сначала поехала на вашу старую квартиру, но вас там не было… С трудом выяснила, где ты вообще находишься.

Чайник не собирался закипать. Я рассматривала узор камня на столешнице. Точнее, делала вид, что рассматриваю. Что меня в её словах зацепило? Я даже и не поняла сразу… Старая квартира. Я не была там несколько лет. Откуда она знает?

Посмотрела на неё — светится. Готовится новости вываливать. Может, выставить её, пока не поздно? Или поздно уже… Процесс запущен, необратим. Как снежный ком покатился. Мари же — или Маша — достала из сумочки конверт. Я не хотела знать, что внутри, но гостью моё мнение не заинтересовало. Из конверта выпали фотографии. Старые. Хорошо, не черно-белые.

Я потянулась, взяла одну. Себя я узнала сразу. Фотографии детства у меня были, хотя подозреваю, что прореженные не то бабушкой, не то отцом. Я и не задумывалась, принимала как есть.

Мне казалось, что я её не помню. Из детства, сколько ни старалась, ничего не вспоминалось. Даже ощущения. Бывает, что не помнишь человека, но помнишь его прикосновения, слова… Мамы в моей памяти не было. Словно бабушка вырезала, так же как из альбома фотографии.

А узнала сразу. И поняла, почему мне Мари казалась знакомой. Она на неё похожа. Мы с Дунькой нет, а она да. Такая же… красивая. На фотографии мама счастлива. Или производит впечатление? Была бы счастлива, не сбежала бы во Францию, не бросила бы нас.

— Папа по работе был в России… — Голос Мари доносится глухо, словно мне ваты в уши набили. — …А мама — переводчица. Девяностые, денег, говорит, совсем не было. Папа богат. А ваш… отец, конечно, подавал надежды, но к тому времени сел за мошенничество. В общем, мама стала его любовницей, а затем забеременела мной. А у папы детей не было — возраст уже… В общем, он позвал с собой. Только намекнул, что чужие дети ему не нужны. А дальше ты сама знаешь.