Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как ты ее душил? – спросил Клавдий Мамонтов.
Сурков умолк. Затем закрыл лицо руками.
– Я ее дождался в лесу. Она брела по тропе под дождем. Я вытащил веревку… да, я ее прихватил с собой… Мать меня не видела. Она миновала кусты, где я ее ждал, и я набросился на нее сзади, затянул удавку, повалил ее на землю. Она хрипела…
Сурков снова замолчал. Он весь дрожал.
– Когда я понял, что она мертва, мне стало страшно. Я убежал оттуда. Я даже не помню, где я шлялся. Я с собой бутылку водки из дома взял для храбрости, куража… Я пил, глушил себя… Потом вернулся домой. Опять пил. На следующий день явились менты и начали стучать мне в дверь… Да я сам в тот миг готов был удавиться! В петлю лезть!
– Какая на тебе двадцатого мая была обувь? – спросил Клавдий Мамонтов, вспомнив про слова Гущина о смазанном следе, найденном недалеко от тропы.
– Кроссовки.
Участковый Фофанов метнулся в захламленную прихожую и вернулся с кроссовками – белыми, старыми, потертыми, грязными.
– Эти? – спросил он.
– У меня одни только и есть, – ответил Сурков.
– А сегодня зачем вы ездили на автобусе в Серпухов? – осведомился участковый. – Закладку опустошили на остановке, я прав?
Сурков кивнул.
– Наркотик при вас, в квартире?
Сурков указал на разбитый цветочный горшок, упавший на пол. Участковый Фофанов нагнулся, пошарил в рассыпавшейся земле среди черепков. И достал маленький пакет с белым порошком, спрятанный в цветочную землю.
– Закладки на остановках, только они место до конца в тайне держат и часто меняют, – глухо объявил Сурков. – Приедешь, нет ничего, приходит новая эсэмэска – следуй к другой остановке по маршруту восемьсот двадцатого.
Макар тоже подошел к цветочному горшку: растение в нем комнатное с белыми мелкими цветами. Однако на борщевик Сосновского не похоже. Но Макар все же спросил:
– Борщевик дома разводишь?
– А что это такое? – Сурков не глядел на горшок, он пялился на пакетик с порошком в руках участкового. Неожиданно его лицо исказила судорога.
– А другие твои жертвы? – спросил Клавдий Мамонтов.
– Какие другие жертвы? – Сурков с трудом оторвался от созерцания пакетика.
– Задушенные женщины. Примолк? Давай колись дальше, как ты убивал других после того, как разделался с родной матерью.
– Я никого больше не убивал, – тихо, почти безучастно ответил Сурков. – Я бы и на мать руку не поднял, если бы она мне полицией и тюрьмой всерьез, без понтов не угрожала. Я в тюрьме не выживу, сразу загнусь.
– Щеку кто тебе сегодня оцарапал? – задал новый вопрос Клавдий Мамонтов. – Родинку кто тебе чуть не сорвал?
– Я сам расчесал во сне пьяный. Меня какая-то тварь укусила… комар… может, клоп, – голос Суркова звучал все глуше. В глазах его появился лихорадочный блеск. Лицо начало дергаться в нервном тике. Он часто облизывал сухие потрескавшиеся губы.
Клавдий Мамонтов понял – пакетик с наркотиком в руках участкового пробудил в Суркове его тайную и самую сильную страсть. Матереубийца находился уже на грани ломки. Следовало торопиться.
– Я тебе не верю, – заявил Мамонтов. – Кроме матери ты убил еще двух женщин. И сегодня в Серпухове задушил четвертую. Ты начал с матери и уже не мог остановиться. Ты издевался над мертвыми телами жертв… Не лги нам.
– Эй, мент… ты ж не как они, богатые уроды, мажоры, – прошелестел Сурков, игнорируя слова Мамонтова, обращаясь к участковому, не отводя взгляда от пакетика наркотиков в его руках. – Ты такой же обычный пацан, как я. Ты здешний, нет? На районе заправляешь? Что тебе стоит… дай мне… дай мне его…
– Вы что? Спятили? – опешил юный участковый.
– Ну, дай, дай, дай мне его!! – заорал истерически Сурков, падая на колени. – Мать просил, умолял, на карачках елозил, теперь тебя, мент, прошу! Сжалься… дай мне его… я не могу, я подыхаю… А я… признаюсь тебе. Лично тебе! Сколько их там еще? Трое? За дозу я их всех на себя возьму!! Мне уже все равно.
Стоя на коленях, он согнулся и начал лупить кулаком по полу. А затем, как бешеный шакал, укусил себя за кулак.
Макар понял – если участковый сейчас пообещает Суркову наркотик, тот сдержит слово и признается во всех убийствах. И наступит полная катастрофа. Они уже никогда не добьются правды в деле.
– Хватит истерить. Вставай, – приказал Клавдий Мамонтов матереубийце.
У Макара зазвонил телефон. И ему пришлось отключить камеру, записывавшую импровизированный допрос Суркова. Макар решил, что это полковник Гущин, и ответил сразу.
– Он признался!
– Кто признался? – голос в мобильном был хриплый. Макару звонил не Гущин, а… Лева Кантемиров.
– Лева?
– Я, – ответил Кантемиров. – Где твой детектив крутой?
– Здесь, со мной, – ответил Макар. Он гадал – известно ли уже Леве о смерти матери или нет? – Мы тем же делом заняты, по которому и к тебе приезжали. А ты сам где?
– В аду, – ответил Кантемиров. – Можешь мне помочь со своим детективом?
– Что случилось? – спросил Макар осторожно.
– Мать убили, – глухо ответил Кантемиров. – Мне Тамара, секретарь, позвонила только что. У нас в доме полиция. Я должен ехать домой.
– Искру Владимировну? Убили? – Макару сейчас притворство, несмотря на все его актерские данные, давалось с трудом, в горле стоял ком. – Лева… конечно, тебе надо домой как можно скорее. Полиция… они могут все, что угодно, подумать, ты должен…
– Я боюсь один ехать, – прошептал Кантемиров. – Это Керим, понимаешь? Он сделал!
– Твой отчим?
– Не сам, конечно, он кого-то нанял маму убить. Он желал ее смерти. Он и меня погубит, – голос Кантемирова дрожал. – Я совсем один. Мне не к кому обратиться. Только к тебе, Макар. И к твоему детективу. Пожалуйста! Не бросайте меня!
Макар глянул на Мамонтова. Ситуация менялась столь быстро, прямо на глазах, и Макар сам не мог решить – принимать ли предложение Кантемирова, сулящее одновременно и выгоды и проблемы. Крупные проблемы.
Однако Клавдий Мамонтов кивнул – «да, ответь ему согласием».
– Конечно, мы тебе поможем, – заверил Макар. – Ты где сейчас?
– Я из Сколкова еду, – Кантемиров помолчал. – Я на грани, понимаешь? Я словно ослеп… Я вас дождусь, ладно? Чтобы нам вместе ехать домой, ладно?
Он повторял «ладно» словно ребенок.
– Мы в Чехове, в одном поселке, нам, по счастью, не очень далеко
