Взгляд его снова скользнул по надписи на клинке.

«Господь всемогущий, не покидай меня».

Тойбер пробормотал речение, словно заклинание, затем снова подошел к шкафу, заставленному бесчисленными горшками, пучками трав и пахучими мешочками. Тщательно просмотрел списки ингредиентов: кое-что придется еще раздобыть, потом поговорить с нужными людьми. Без взяток тоже не обойтись, а следы он потом заметет. Понадобится день или два, а может, и больше, если что-то не получится сразу.

Оставалось только надеяться, что Куизль дотянет до того времени, когда все будет готово.

Глаз неотрывно смотрел на безжизненное женское тело. Катарина столько дней провела в этом подвале и вот уже несколько часов не шевелилась. Ее прерывистое поначалу дыхание становилось все слабее, и теперь грудь, похоже, не поднималась вообще. Под головой растеклась блестящая, как воск, лужа крови.

Эксперимент подошел к концу.

Глаз во всех подробностях проследил гибель Катарины Зоннляйтнер, дочери красильщика и проститутки. Промучившись ровно семь дней и четыре часа, она наконец разодрала на себе платье и расцарапала кожу до крови, а местами и до мяса. С интересом стала разглядывать черные пятна по всему телу, а потом попыталась отгрызть себе пальцы и несколько часов расхаживала из угла в угол, при этом ударяясь временами лбом в стены. Размахивала руками, словно пыталась разогнать невидимых призраков, кричала и выла, а в следующий миг уже задыхалась от смеха. Наконец волчком заметалась по камере, после чего со всей силы врезалась головой в стену и рухнула на пол.

В это мгновение глаз на секунду зажмурился.

Досадно, чего-то подобного следовало ожидать. Уже в пятый раз происходило что-нибудь непредвиденное. Слишком высокими были дозы. Один раз девушка вонзила себе вилку в грудь и истекла кровью, другая сумела сбежать и в итоге сорвалась с третьего этажа. К счастью, была ночь, и разбитое тело удалось незаметно убрать. Досадно, крайне досадно…

Наблюдатель отвернулся от камеры.

Что ж, в следующий раз надо будет смягчить стены; и еще немного уменьшить дозы. Не хватало только девушки.

К счастью, он уже придумал, где ее можно раздобыть. Странно, как он раньше о ней не подумал…

В последующие два дня Симон с Магдаленой наглядно убедились, насколько слаженно могут действовать якобы ни на что не годные нищие. Натан согласился отправить своих людей выслеживать Паулюса Меммингера, но с условием, что лекарь и дальше будет лечить в катакомбах больных и покалеченных.

Жилище Меммингера представляло собой внушительное строение, над которым высилась еще и башня с бойницами. Располагался дом в Банном переулке, застроенном дворцами патрициев. Нищие следили за домом, расхаживая по многолюдной улице или просто развалившись за какой-нибудь бесхозной повозкой, пока их не прогоняли стражники. Но на следующий день их сменял десяток других.

При этом, как заметила Магдалена, у каждого нищего в братстве была своя, отличная от других, профессия. Например, жалостники просили милостыню с закутанными в лохмотья детьми, а убогие ползали на коленях и представали перед прохожими калеками. Потешники притворялись сумасшедшими, святоши – обнищавшими паломниками, а блаженные изображали припадки, для чего набирали в рот мыло и пускали пену. Каждый исполнял отведенную ему роль, как настоящий лицедей, и радовался всякий раз, когда своим искусством зарабатывал очередную ржавую монетку. У некоторых до совершенства доведена была каждая мелочь: акцент странствующего паломника, особенно жалостливое выражение лица или раскрашенные ужасными цветами культи. Особенно преданные своему делу натирали запястья соком ломоноса, что вызывало ожоги с волдырями и, как следствие, большее сострадание.

Пока Симон возился с больными, Магдалена частенько прохаживалась по Банному переулку и наблюдала, как нищие обменивались тайными знаками или переговаривались на странном и непонятном для нее языке. Тарабарщина, на которой они говорили, состояла из помеси немецкого с еврейским, сдобренной непонятными словечками. До сих пор Магдалена лишь уяснила, что набрать ветра значило, скорее всего, «подкрепиться», разумцем звали дурака, а если речь заходила о слежке, то они поджучивали. Завидев Магдалену, нищие только кивали ей и снова принимались жалобить прохожих, которые, расплатившись милостыней за совершенные грехи, спешили дальше по своим делам.

Поначалу казалось, что вся эта слежка ни к чему не приведет. В первый день Меммингер не выказал ничего необычного. Он сходил с женой и взрослыми уже детьми в церковь, а в полдень отправился в купальню. Больше казначей из своего дворца не показывался. Но на второй день нищие стали сообщать, что домой к Меммингеру один за другим шли другие советники. В окна второго этажа было видно, как вельможи о чем-то оживленно спорили. Вероятно, не могли прийти к общему мнению в каком-то вопросе. Слов нищие разобрать не могли, но по яростной жестикуляции все было и так достаточно ясно.

Ближе к вечеру этого второго дня от казначея вышли последние из советников. На ходу они о чем-то перешептывались, однако ни одноногому Гансу, ни переодетому в нищего монаха Брату Паулюсу не удалось, к сожалению, подобраться достаточно близко, чтобы подслушать разговор. Вскоре над городом сгустилась ночь, и казалось уже, что больше ничего примечательного в ближайшее время не случится.

Но, когда перевалило за полночь, тяжелая, накрепко запертая дверь вдруг приоткрылась, и на улицу выскользнул не кто иной, как Паулюс Меммингер собственной персоной. Он закутался в плащ и надвинул на лицо шляпу, так что заспанные нищие узнали его с большим трудом.

Когда они наконец поняли, кто перед ними, то немедленно сообщили об этом Симону и Магдалене. Распоследний дурак понял бы, что казначей, если он крался по городу в столь поздний час да еще без охраны, явно что-то скрывал.

И разгадка этому, похоже, близка.

«Куизль, признавайся… Еще оборот… Признавайся… Втыкай щепки под… Признавайся… Затяни тиски крепче… Попробуй плети… Признавайся, признавайся, признавайся…»

Куизль метался из стороны в сторону, боль огненной волной прокатывалась по всему телу. И всякий раз, если в одном месте она на время притуплялась, то в другом напоминала о себе с удвоенной силой. Терзала всепожирающим пламенем, даже сейчас, когда палачу удалось задремать.

Якоб знал все эти пытки, сам применял большинство из них, видел боль в глазах сотен людей – и вот теперь испытал все на собственной шкуре.

Он полагал, что может вынести больше.

Три дня пыток остались позади. На второй день допрос прекратили прежде, чем правое плечо вышло из сустава. Нет, не из жалости, в такое Куизлю было трудно поверить: просто чтобы сберечь его тело для следующих пыток. Поэтому сегодня утром допрос начали с «испанского осла» – вертикально установленной доски с отточенной верхней кромкой, на которую и усадили Куизля, при этом ноги оттягивали вниз тяжелыми булыжниками. А после обеда Тойбер снова сжимал пальцы и ноги в тисках и загонял горящие щепки под ногти.