– Мы? – Трофим пристально посмотрел на Антона. – Если ты не чувствуешь, кто это «мы», то мне тебя очень жаль.

Андрей Шурандин с интересом слушал разговор, не ввязывался. На самом-то деле его позиция была Антону ясна: Андрей побывал в Крыму в те дни, когда там захватывали власть вежливые люди, и вёл оттуда репортажи для «Эха Москвы», потом помчался в Донецк, наблюдал, как там берут штурмом здание администрации…

– Нет никакого единого «мы», – сказал Антон. – Немалая часть общества убеждена: что бы ни сделала нынешняя российская власть, это незаконно. Потому что она сама незаконна. Ты сам об этом два года повсюду кричал, во всех интервью… Я видел твою фамилию под требованием «Путин должен уйти». Какой она там идёт – пятой, седьмой? А теперь ты его славишь.

– Я его не славлю. Просто он сделал то, что требовала, например, наша партия четверть века: вернуть Крым и Донбасс. И я объявил перемирие с этой властью. Я готов с ней сотрудничать. По крайней мере на данном этапе и по определённым вопросам. Сейчас долбить власть и Путина – это значит долбить Россию.

– Вот как интересно повернулось.

– Да, интересно. Мало кто ожидал… Поэтому предлагаю: приходи к нам, давай вместе работать.

– Погоди, – Антон ещё глотнул пива, он волновался – то ли злился, то ли радовался предложению; сам не мог разобраться. – А вот то, что это – преступный режим, что его принципы правления остались прежними, что там жулики и воры, это как бы принимается?

– Повторяю, на данном этапе – да. Потом будем решать эти проблемы.

– Хм! Это вот какой-нибудь социал-демократ в Германии объявляет: Гитлер присоединил к Германии немецкие территории Чехословакии, поэтому я теперь с ним, я буду ему помогать, а за свободу слова, за отмену расовых законов поборюсь потом, когда мировое сообщество примет воссоединение. Так и здесь?

На лице Трофима появилась досада, на нём читалось: зря я решил поговорить, ведь он враг, враг. Но ответил, медленно и твёрдо:

– Примерно так. Ты прав.

– Не понимаю логики.

– Что ж, ничего удивительного.

– Почему?

– Потому что я – Трофим, а ты – Тоша.

Он встал, выбросил из кармана будто заранее приготовленную пятисотку и направился к дверям. Антон послал ему вслед:

– Во-первых, не Тоша для тебя, а Антон.

– Какая разница…

Хотелось ответить ему какой-нибудь колкостью, но Трофим уже уходил. Слегка сутулясь, чуть-чуть враскачку. По-шукшински.

Антон перевёл взгляд на Андрея. Тот допивал чай, лицо было печальным.

– Рассыпалась наша общность, – сказал Андрей. – У меня в начале нулевых была статья – «Разобщённая общность». Мы тогда и не все знакомы друг с другом были, но двигались в одну сторону. Интуитивно. А теперь вот разбрелись. Теперь бы действительно не перестрелять друг друга при случае…

3

Войну с властью Антон продолжил, и вскоре ему стали поступать угрозы. Почти после каждого поста в «Фейсбуке» или «Живом Журнале». В комментариях угрожали редко, там в основном просто поносили. Угрожали по телефону.

Номер найти труда не составляло – в своё время Антон раздавал его направо и налево. Менять не стал, угрозы слушать было забавно, иногда отвечать в том же духе. Угрозы приходили и в «Эхо Москвы», где он иногда выступал, в «Новую газету», публикующую его статьи.

Статьи, правда, давались всё труднее – там нужно было осаживать себя, подстраиваться под редакционную политику, и Антон в конце концов – примерно с июня две тысячи четырнадцатого – стал писать только в соцсетях. Благо на счета банков, «Яндекс. Кошелёк», «Киви» поступали деньги, достаточные для существования их семьи. Ещё и маме-пенсионерке помогал…

Мама очень переживала из-за его деятельности. Она всю жизнь проработала учительницей, была законопослушной, покорной любой власти… Нет, «покорной» – не то слово. Многим она была недовольна и в советское время, и при Ельцине, и после него, но старалась недовольство не выражать. Скорее тихо горевала, чем роптала.

Горевала, когда её единственного сына, проучившегося полтора курса в Гуманитарном универе и ушедшего в академ, призвали в армию и отправили после учебки в Чечню в жутком девяносто пятом. Горевала, когда он, вернувшись, доучившись, вдруг заключил контракт и снова оказался в Чечне, уже добровольно. Горевала, когда стал заниматься оппозиционной работой, но не отговаривала, не велела перестать.

Но и она не выдержала. После его статьи «Небритое хлебало с плюшевым медвежонком». Было это осенью шестнадцатого.

Антон пришёл навестить маму в их квартиру на улице Правды – он с женой и дочкой жильё снимали – и сразу догадался: будет разговор.

Впервые, кажется, с его школьных лет мама усадила его перед собой за овальный – праздничный – стол в большой комнате и, теребя носовой платок – в этом могла увидеться театральность, но Антон знал свою маму, она была искренна, – начала:

– Сынок, выслушай меня. Выслушай только и… и не перебивай. Да?.. Мне очень трудно, я на грани… Мне не дают прохода.

– Кто? – удивился и разозлился Антон.

– Все. Соседи, ученики, знакомые… «Ваш сын…» У меня язык не слушается, не хочет повторять это слово. Но… Но ты должен знать. Ты должен… Они говорят: ты предатель, сынок.

Сказала это и промокнула глаза. Они действительно слезились.

И Антону привиделся тридцать седьмой. Вот сидит сын, ему под сорок, он герой Гражданской войны. Совсем молодым рубил беляков, получил орден Красного знамени. После войны пошёл по журналистской линии, писал статьи за мировую революцию, встал в оппозицию к середнячку Сталину. Теперь многих товарищей арестовали, а его оставили на воле по каким-то соображениям. Может, чтоб через него организовать новое дело. Да, он на воле, но все знают, что он враг, предатель, фашистский наймит. И мать передаёт ему… Произносит вот эти самые слова: «Они говорят: ты предатель, сынок».

Привиделось и другое. Германия. Тоже примерно тридцать седьмой. Сын, ветеран Первой мировой, сидит перед матерью… Он критиковал и продолжает критиковать национал-социалистов. Многих его товарищей отправили в концлагеря на перевоспитание, а он ещё на воле. Но все вокруг знают: он предатель, тычут этим в лицо матери при каждой встрече. И вот мать усадила сына в уютной квартире, где прошли его детство и юность, откуда он уходил на войну, и произносит…

– Кого же я предаю? – спросил Антон.

– Сынок, я понимаю, что ты не такой. Но ведь ты сам видишь – везде, по всем каналам, и твоё имя постоянно. Я не знаю, что делать.

– Ничего не делать.

– Ну как же, когда они… Ваш сын… ещё это теперь повторяют вслед… – Она осеклась и посмотрела вверх, на потолок. – Повторяют за ним: нацпредатель.

– Этот термин Гитлер изобрел, кстати. Теперь понимаешь, чей он, – тоже глянул на потолок Антон, – ученик… Родину я не предавал. А Путин и вся его шобла – это не родина. Они предатели, кровососы, они превратили Россию в Мордор, и я буду с ними бороться.