— Вот чего ожидают люди от религии — материнской защиты, — сказал Зигмунд, показывая на картину.

— Защиты, — прошептала я, но брат воспринял это как возражение.

— Только этого — защиты! Они ожидают, что религия защитит их, как защищали родители в детстве. Религия — арсенал представлений, порожденных потребностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой, выстроенных из материала воспоминаний о беспомощности собственного детства и детства человеческого рода. Такое приобретение ограждает человека от опасностей природы и рока и от травм, причиняемых самим человеческим обществом.

Общий смысл всего таков: жизнь в нашем мире служит какой-то высшей цели, которая, правда, нелегко поддается разгадке, но, несомненно, подразумевает совершенствование человеческого существа. По-видимому, объектом этого облагорожения и возвышения должно быть духовное начало в человеке — душа, которая с течением времени так медленно и трудно отделилась от тела. За каждым из нас присматривает благое, лишь кажущееся строгим Провидение, которое не позволит, чтобы мы стали игральным мячом сверхмощных и беспощадных сил природы. Даже смерть есть вовсе не уничтожение, не возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида существования, ведущего по пути высшего развития. Всякое добро в конечном счете по заслугам вознаграждается, всякое зло карается, если не в этой форме жизни, то в последующих существованиях, начинающихся после смерти. Таким образом, все ужасы, страдания и трудности жизни предназначены к искуплению. Жизнь после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь, принесет исполнение всего, чего мы здесь, может быть, не дождались. — Он кашлянул. — Но нужно ли нам верить в подобные инфантильные представления? Нужно ли так обманывать себя, чтобы легче перенести жизнь? И все же есть другой способ перенести собственное существование? Знание того, что ты предоставлен своим собственным силам, само по себе уже чего-то стоит. Ты выучиваешься тогда их правильному использованию. Человек все-таки не полностью беспомощен, наука много чему научила его со времен потопа, и она будет и впредь увеличивать свою мощь. И что касается судьбы с ее роковой необходимостью, против которой нет подспорья, то он научится с покорностью сносить ее. Перестав ожидать чего-то от загробного существования и сосредоточив все высвободившиеся силы на земной жизни, он, пожалуй, добьется того, чтобы жизнь стала сносной для всех и культура никого уже больше не угнетала. А это — самая гуманная, самая высокая цель — чтобы каждый человек жил без тягот.

— Ты знаешь, что это утопия и в жизнь ее не претворить.

— Является ли это достаточной причиной, чтобы искать утешение в утверждении, что смерть — это не конец существования? Мы должны смириться с тем, что смерть — это не переход от одного вида существования к другому, а прекращение существования. Просто — несуществование. Смерть — это уродливое утешение — человек ожидает, что она даст ему все то, в чем отказала жизнь.

— Ты боишься смерти больше, чем те, кто в идеи бессмертия ищут утешение, — заметила я.

— Но это заставляет меня питать ложную надежду, чтобы избежать собственного страха.

— Ты не испытываешь страха. Ты так равнодушно говоришь о невозможности бессмертия, будто абсолютно уверен в своем бессмертии.

— Я не понимаю, что именно ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что ты говоришь о прекращении существования так, словно осуждаешь всех нас, но не себя. В твоем тоне есть нечто такое, что заявляет — да, бессмертия не существует, вы все смертны, кроме меня. Холодность, с которой ты обрекаешь всех на конечное существование, свидетельствует о том, насколько сильно ты веришь в то, что все-таки продолжишь жить.

— Я всегда отрицательно относился к идеи бессмертия души.

— Ты не обещаешь себе бессмертия через вечность души. Ты обещаешь себе другое бессмертие. Тот, кто не верит в вечное существование души, может все же надеяться на то, что какая-то часть его выживет, переживет смерть: то, что он создал. А создать он может произведения или детей.

Дети, хоть они и являются кровью от крови своих родителей, тем не менее от них отличаются. Очень часто их отрицание, отказ страшнее смерти. Ты избрал самый верный путь, мой дорогой брат: ты веришь что продолжишь жить в своих произведениях. Ты знаешь, что люди будут читать тебя и перечитывать, будут обсуждать то, что ты сказал о человеческом существе, о его снах и его реальности, о его сознательном и его бессознательном, о тотеме и табу, об отцеубийстве и инцесте, об Эросе и Танатосе. Этого ты ожидаешь после своей смерти: быть пророком всех пророков — не одним из тех, кто говорил, что будет с человеком на земле и над землей, но тем, кто открыл, что внутри его, и что может получиться из него, и что будет в соответствии с тем, что он имеет внутри, но не знает об этом.

И ты уже сейчас, пока жив, питаешься от этого бессмертия, такой надменный, горделивый, и присуждаешь смерть нам, смертным. Словно мы не заслужили ни единого лучика, который мог остаться после нас. Да, только тот, кто абсолютно уверен в том, что и после смерти он будет существовать, может так надменно говорить о смерти тем, кому присваивают несуществование. Только позволь и мне кое-что тебе присвоить. Все те, кто верит, что будут бессмертны благодаря своим творениям, — пусть это будут дети, которых они породили и которые в своей крови несут их кровь, или это художественные или научные сочинения — все они жестоко обманываются, думая, что обеспечили себе бессмертие. Знай, что все это создано в материи и однажды материя угаснет, исчезнет. Знай, что и твои произведения, которые будут читать и толковать до тех пор, пока существуют люди, однажды умрут, а с ними умрет и твое бессмертие, потому что однажды умрет и последний человек. Ты должен знать, что и ты смертен. Что бессмертие, в которое ты веришь, — вовсе не бессмертие, а всего лишь бесконечное продление твоей смерти.

— Пусть так, — ответил брат. — Но твоя мысль о том, что я гоню страх перед смертью верой в бессмертие моих произведений, не доказывает существования бессмертия души.

— Вопрос не в том, продолжает ли какая-то часть человека — назовем ее душой — существовать после смерти. Вопрос вот в чем: если нет никакого высшего смысла, не является ли наше существование здесь полностью бессмысленным?

Разговаривая, мы ходили по периметру помещения, вдоль стен, не глядя на картины, которые на них висели. Мы кружили так, а я думала о круге существования и постоянной смене рождений, смертей, рождений, смертей, рождений, смертей, рождений…

— Идея о смысле жизни — это всего лишь замаскированная потребность в постоянном счастье, — сказал мой брат. — Или, если выразиться более точно, потребность в поиске смысла жизни появляется из-за невозможности постоянно быть счастливым. В определенном смысле то, что мы называем счастьем, случается в результате непредвиденного удовлетворения длительное время сдерживаемых потребностей и по своей природе является эпизодическим феноменом.

— Твое определение счастья не имеет ничего общего со счастьем. Кроме того, высший смысл подразумевает, что все исполнено значения, а не только счастье. Неужели вся печаль во вселенной — ошибка или случайность? И куда уходит печаль вместе со всем прошлым — со всем тем, что случилось во времени? И куда уходят мысли, чувства, куда направлены все жесты и слова, произнесенные с начала времен? Если они исчезают, словно их и не было, зачем они тогда были? Зачем тогда вообще радостно трепетало или отчаянно сжималось сердце, зачем были произнесены слова истинные и слова ложные, зачем все эти надежды и разочарования, зачем мудрые мысли и мысли глупые, за чем эта радость и эта печаль, зачем преступления и добрые дела? Если время не сохраняется, если каждый миг не спасен в какой-либо иной форме, тогда само время бессмысленно, тогда все, что случается во времени (а все, что случается, принадлежит времени), бессмысленно, и все, что когда-либо было, есть и будет, — полная бессмысленность. Полная бессмысленность до тех пор, пока время — саморазрушительная категория, которая стремится к Ничто, Ничто поглощает все, что было и что будет.