Этот образ остался со мной навсегда. Смерть стал персонажем самого первого моего романа о Плоском мире. Со временем он сделался одним из самых популярных героев – безжалостным, потому что такова его работа, но при этом сочувствующим расе созданий, эфемерных, как бабочки-однодневки, но всё же тратящих свои короткие жизни на установление законов вселенной и подсчет звезд. Он – добрая Смерть, которая прибирает беспорядок, оставленный этой жизнью, и открывает врата в следующую. Во многих религиях его бы сочли ангелом.

Мне писали о нем из монастырей, епископских дворцов, похоронных бюро и, не в последнюю очередь, из хосписов. Из-за некоторых писем я не мог писать целый день и вместо этого уходил на прогулку. Способность людей написать, прилагая большие усилия, шестистраничное письмо совершенно незнакомому автору трогательна и немного тревожна. Часто они включают в эти письма соображения, которыми вряд ли поделятся со своим врачом.

Я плохо помню смерть своих бабушек и дедушек, но отец моего отца умер в карете «Скорой помощи» по дороге в больницу, сразу после того как он приготовил себе ужин и съел его, в возрасте девяноста шести лет (когда мы нашли свидетельство о рождении, оказалось, что на самом деле ему было девяносто четыре года, но он так гордился своим возрастом, что, я надеюсь, на небесах никто не станет его разубеждать).

Он почувствовал себя странно, попросил соседа позвонить врачу, аккуратно сел в машину и не менее аккуратно отправился в иной мир. Он умер по дороге в больницу – хорошая смерть, если она в принципе бывает хорошей. Судя по словам отца, он жаловался врачам, что не успел доесть сладкое. В этом я совершенно не уверен, потому что у моего отца было очень тонкое чувство юмора, которое он передал мне – вероятно, в компенсацию за слабый мочевой пузырь, маленький рост и раннюю лысину.

Отец умирал гораздо дольше. Его предупредили за год. Это был рак поджелудочной железы. Технологии позволили ему прожить этот год и провести его дома в относительном комфорте. Всё это время мы вели те беседы, которые обычно ведут с умирающими родителями. Вероятно, именно тогда мы их по-настоящему узнаем. Тогда, когда понимаем, что теперь мы идем вперед навстречу выстрелам и можно прислушаться ко всем советам и воспоминаниям, на которые раньше не хватало времени. Он снова рассказал все истории, которые я уже слышал, о службе в Индии во время войны, и припомнил парочку новых. Как и многие мужчины его поколения, он редко забывал о военной службе. Однажды он вдруг посмотрел вверх и сказал: «Я ощущаю солнце Индии», и лицо его магическим образом осветилось и стало счастливее, чем бывало весь год. Если бы во вселенной существовала справедливость или хотя бы сюжетная точность, он бы умер в то мгновение, прикрывая глаза от солнца Карачи.

Но он не умер.

Узнав о своем диагнозе, отец сказал мне, цитирую: «Если ты когда-нибудь увидишь меня на больничной койке, опутанного проводами и трубками, скажи врачам, чтобы меня отключили».

Он умирал в хосписе почти две недели, став случайной жертвой в войне рака и морфина. Всё это время он уже не был собой, а был трупом, который, правда, иногда немного шевелился.

Я ничего не мог сделать. Медсестры в Валлийском хосписе были красивыми крупными девушками, так что, возможно, это к лучшему. Я благодарен им за то, что они позволяли гериатрической кошке бродить по палатам и составлять компанию нам с матерью, пока мы ожидали конца. Хотя она была злобная, довольно вонючая и громко рычала, всё же она помогала нам долгими ночами.

Возвращаясь домой после смерти отца, я поцарапал машину об каменную стену в Хей-он-Уае. Строго говоря, почти невозможно не поцарапать машину в этом Хей-он-Уае, даже если глаза твои не застилают слезы. Но – тогда я этого не знал, но теперь почти уверен – моя собственная болезнь тоже сыграла свою роль, намекнув на свое присутствие.

Болезнь Альцгеймера потихоньку подкрадывается к тебе довольно долго. Возможно, несколько десятилетий. Беби-бумеры вроде меня, которые не собираются умирать, всегда находят объяснения маленьким провалам. Говорят что-то вроде: «Ха, да у меня провал в памяти». Или: «Все теряют ключи от машины». Или: «Да, со мной тоже такое бывает. Поднимаюсь наверх и забываю, зачем». Или: «Иногда я во время разговора забываю имя собеседника». Мы поддерживаем друг друга, отказываясь признать, что мы смертны. Нам нравится думать, что если состарятся все, то не состарится никто.

Я печатал вслепую с тринадцати лет, но у меня перестало получаться. Я сменил очки. Я купил клавиатуру получше – неплохая идея, учитывая количество кофе и волос из бороды, застрявших в старой. Но потом я прекратил обманывать себя и пошел к врачу. Она с извиняющимся видом протянула стандартный тест на болезнь Альцгеймера, включающий в себя невозможно сложные вопросы вроде «Какой сегодня день недели», а потом отправила на какое-то сканирование. Результат? У меня не было болезни Альцгеймера. Всё объяснялось обычным износом мозга из-за времени, который «случается со всеми». Старость, короче говоря. Я подумал, что мне еще никогда не было пятидесяти девяти лет. Выходит, здесь так.

Так что я, успокоенный, вернулся к своим делам. Поехал в автограф-тур по России, потом по США, где меня пригласили на завтрак в Белый дом (там была куча народу, не то чтобы я передавал мистеру Бушу хлопья или что-то такое), потом поехал в такой же тур в Италию, где жена нашего посла очень вежливо заметила, что я неправильно застегнул рубашку. Ну, пришлось очень рано встать, чтобы успеть на самолет, и я одевался в темноте, так что мы немного посмеялись, потом пообедали, и я надеюсь, что все, кроме меня, забыли об этом случае.

Вернувшись домой, я стал делать столько ошибок при печати, что проще оказалось диктовать тексты помощнику. Я снова пошел к врачу, и она отправила меня в больницу Адденбрука в Кембридж. Я никогда раньше не обсуждал с ней это, но удача или провидение привели меня к доктору Питеру Нестору, одному из немногих специалистов в нашей стране – или во всем мире, – способных распознать заднюю кортикальную атрофию, редкий вариант болезни. Когда он сообщил мне, что я болен нераспространенным вариантом болезни Альцгеймера, мне на мгновение показалось, что он пылает алым огнем. Мы немного поговорили, и поскольку больница уже закрывалась, я поехал домой, пройдя мимо другого врача, закреплявшего подтяжки на штанах – в конце концов, дело было в Кембридже. Я был в таком настроении, что этот врач тоже пылал алым огнем. Весь мир изменился.

В чем-то мне повезло. ЗКА отличается от «классической» болезни Альцгеймера. Люди, которые страдают ею, не любят, когда их имена связывают с этой болезнью, хотя сама патология и финал ничем не отличаются друг от друга. Разница в процессе. ЗКА проявляется в проблемах со зрением и сложностях в решении топологических задач, вроде застегивания рубашки. Я как будто приобрел противоположность суперсилы. Иногда я просто не вижу что-то. Глаза мои видят чашку, но мозг отказывает передавать мне ее изображение. Очень по-дзенски. Во-первых, чашки нет. Во-вторых, поскольку я знаю, что она есть, она появится, когда я снова на нее посмотрю. Я придумал ряд обходных путей, чтобы справляться с такими ситуациями. Люди с ЗКА живут в мире обходных путей. Вращающаяся стеклянная дверь – потенциальное Ватерлоо, но я и для нее разработал обходной путь. Короче говоря, если вы не знаете, что со мной что-то не так, вы этого и не узнаете. Люди, проговорившие со мной около получаса, спрашивают, уверен ли я в своем диагнозе. Да, уверен. Но хитрость и всякие уловки мне помогают. И еще деньги. Первый черновик этой речи я надиктовал, используя устройство TalkingPoint. Оно несовершенно, но результат вышел значительно лучше всего, что я могу напечатать. Мне кажется, что меня постоянно преследует какой-то невидимый идиот, который всё переставляет, крадет разные мелочи, прячет вещи, которые я положил на видное место, а иногда заставляет меня орать от злости. Болезнь развивается медленно, но развивается. Представьте, что вы попали в очень сильно замедленную автокатастрофу. Кажется, что ничего не происходит. Так, время от времени какой-то стук, хруст, пара вылетевших винтов и полеты вокруг приборной панели – если мы вдруг на «Аполлоне-13». Но радио играет, обогреватель включен и вообще всё не так плохо, если не считать твердой уверенности, что рано или поздно вы врежетесь головой в ветровое стекло.