Порой выдавались чудесные дни. Скажем, в воскресенье мы садились на пароход и плыли по Сене до Сен-Клу, а вечером возвращались и обедали в ресторане, а потом шли ко мне и оставались там до тех пор, пока ей не нужно было уходить. Это было прекрасно: мы любили друг друга, и хотя все заканчивалось, у нас было завтра.

Но бывали дни, когда все было плохо. Она появлялась, когда я пытался поработать над книгой, что всегда было ужасно трудно. Как раз в этот момент меня осеняло, и мне как будто являлись истина и смысл того, ради чего я пишу, так что я не мог это упустить. Она сидела на краешке кровати и курила сигарету, а я пытался передать свое озарение в словах. Но ничего не получалось. Невозможно было сосредоточиться. Какой бы тихой и незаметной она ни была, я знал, что она здесь. Это меня отвлекало, из-за нее озарение уходило.

— Ничего не получается, — говорил я, отталкивая ручку и бумагу. — Я не могу писать.

— Я пойду, — предлагала Хеста, — я же тебе мешаю.

— Нет, — возражал я, подходя к ней, — ты мне нужна больше, чем книга.

Но и это не было правдой. Я не мог ни писать, ни любить. Книга и любовь не могли идти рука об руку. Воспоминание об этом озарении мешало любви. Я не мог целиком отдаться Хесте, а она — мне. Мы все время чувствовали, что упущенное вдохновение стоит между нами. Ни один из нас не был счастлив. Все выходило не так, а потом уже было поздно, и ей нужно было идти. Все было впустую. Она улыбалась мне, но я все время чувствовал: она сожалеет о том, что пришла. Она была добра ко мне, но мне от этого было не легче. Мысль о наших хороших днях, несомненно, приходила обоим на ум, и мы недоумевали, почему так не может быть всегда. Мы не упрекали друг друга, но заносили такой день в черный список, поскольку он был неудачным.

Это тревожило нас и ставило в тупик, и мы не знали, что с этим делать.

Потом она уходила, и не оставалось ни минуты на то, чтобы просто нежно проститься и порадоваться тому, что мы вместе — времени хватало только на автоматическое: «Я люблю тебя, дорогая» и «До завтра».

Однажды я сказал Хесте:

— Ты знаешь, это безнадежно — эта твоя жизнь в пансионе. Она все портит.

Она посмотрела на меня задумчиво:

— Мне бы хотелось, чтобы мы могли пожениться.

— О, дорогая! — Я смотрел на нее в изумлении. — Как ты можешь говорить такое? Ведь брак ужасен. Ты же знаешь, как часто мы это обсуждали.

— Да, — ответила она, — но теперь мне почему-то так не кажется.

— Мы не можем, — продолжал я, — мы бы тогда не любили друг друга и наполовину столь же сильно. Меня бы больше не волновало то, что мы вместе. Ты была бы просто моей женой. Мы принимали бы друг друга как должное.

— Не понимаю, какое бы это имело значение.

— Дорогая, ты же не хочешь действительно выйти замуж? Ты не подумала, как это будет на деле. А теперь серьезно: подумала?

— Да, — ответила она.

— Нет, Хеста, не может быть. Ведь жизнь сразу же утратит новизну и станет заурядной, и день за днем будет одно и то же. Ты же не начала вдруг беспокоиться о морали, не так ли?

— О, Дик… это мерзко с твоей стороны…

— Любимая, я не мерзкий. Но брак… Ты же будешь чувствовать себя связанной, и я тоже. Сама респектабельность брака все для меня погубит. То, что у нас сейчас, идеально — когда не до конца уверен.

— Уверен в чем?

— Уверен в жизни, в любви, в тебе — ну, не знаю. Послушай, ты действительно хочешь, чтобы мы поженились?

— Нет, если тебе этого не хочется.

— Разве ты не понимаешь, что это было бы ужасно?

— Может быть…

— Ты в самом деле понимаешь?

— Наверное, ты прав, Дик.

— Да и нет никакой необходимости. Какое нам дело до других людей? Ты независима, я тоже. Этот опекун ничего не значит, не так ли?

— Да.

— И ты как будто не нуждаешься?

— Нет.

— Так что же заставило тебя об этом подумать?

— Просто пришло в голову. Мы больше не будем об этом говорить, Дик.

— Дорогая, в известном смысле это чудесно — подумать только, что такая мысль пришла тебе в голову! Я имею в виду, что получается, будто ты меня немножко любишь — но это было бы ужасно, не так ли?

— Да.

— Дело в том, что тебе нужно покинуть пансион и поселиться здесь вместе со мной.

— Здесь мало места.

— Конечно, но я сниму еще и комнату рядом. Она пустая. На днях я об этом спросил. Все будет хорошо. Вот что я тебе скажу: мы будем спать в одной комнате, а вторую использовать в качестве гостиной.

— А как насчет моего рояля? — спросила она.

— О боже! Послушай, а тебе обязательно продолжать занятия музыкой после этого семестра?

— Я не могу от этого отказаться, Дик.

— А не могла бы ты отставить это на время?

— Я не хочу… Может быть, я могла бы куда-нибудь ходить и заниматься — наверное, есть такие места.

— Уж если на то пошло, мы бы могли купить рояль, — предложил я.

— Нет, это помешало бы тебе писать.

— Ну, не знаю.

— Что же нам делать?

— Тебе решать, дорогая. Больше всего на свете мне хочется, чтобы ты жила вместе со мной, но если будут сцены из-за твоей музыки… — Я пожал плечами.

— Я могла бы ненадолго ее отставить.

— Честное слово, дорогая, я не вижу, как это может тебе повредить, — заметил я.

— К тому же станет так жарко — позже, не правда ли?

— Ужасно жарко.

— И в любом случае семестр заканчивается через несколько недель. Может быть, если я не буду заниматься в течение лета, отдых пойдет на пользу моим пальцам.

— Я в этом не сомневаюсь, любимая.

— Правда, мне бы хотелось подготовиться к концерту, который состоится в следующем семестре. Профессор устраивает концерт, Дик, это очень важно, придут известные люди, и он отбирает только своих лучших учеников для участия в этом концерте. Это звучит самодовольно, но… он кое-что сказал обо мне.

— Ну, ты же всегда можешь этим заняться, не так ли — попозже? — Мне уже начал надоедать этот разговор.

— Да… пожалуй…

— И ты уйдешь из этого проклятого пансиона и поселишься здесь, не так ли?

— Да, Дик.

— Мы будем просто чудесно проводить время, дорогая. Сначала даже будет не вериться, что тебе не надо возвращаться туда к ночи.

— Это будет мило…

— Ты все время сможешь делать что заблагорассудится. Мы могли бы ненадолго уехать в августе — скажем, отправиться в Фонтенбло и пожить там.