Я плохо переношу боль, когда она моя.

Она недоверчиво усмехается.

— Так вот ты кто! Какого черта я раньше не додумалась?

— Ты меня знаешь?

— Конечно, знаю. Ты серьезно думаешь, что я, живя с Терренсом, ничего не знала об Убийце Обухом? Он использовал эту историю, чтобы подкатить ко мне в баре.

— Я сказал тебе, кто я. Убери, пожалуйста, нож.

Она опускает нож, но не прячет его.

— И что, он тайно пытался выследить тебя, и тебе пришлось убить его до того, как он раскрыл твое настоящее имя?

— Не так изощренно.

— Месть?

— Да.

— Месть за то, что он рассказал полиции, как случайно обнаружил тела убитых тобой людей?

— Да.

— А ты считаешь, что он не должен был ничего рассказывать? Что ему следовало просто продолжить свой вечер, словно ничего не произошло?

— То, что сделал я, не имеет ни малейшего отношения к нравственной составляющей того, что сделал он. Он разрушил мою жизнь. Вот и все.

— Но в этом же нет никакого смысла.

— Его там и не должно быть.

— Я предпочитаю вещи, в которых он есть.

Она снова начинает играть с ножом. Я уже буквально мечтаю, чтобы она убрала его.

— Ты меня отпустишь? — спрашиваю я.

— Не знаю.

— Ты же не хочешь иметь на совести убийство человека. Даже такого, как я.

Она снова приставляет нож к моему глазу.

— Не торопи меня. Будешь торопить, я поддамся импульсу, а мой импульс — убить тебя. Так что не надо, черт возьми, меня торопить.

— Извини.

— То есть, по сути, ты мне сказал, — говорит она, еще ближе поднося нож к моему глазу, — что убил человека, которого я люблю, отца моего ребенка, никогда меня не обманывавшего.

Я слегка начинаю паниковать.

— Он обманывал тебя. Ты знаешь, что это так.

— Нет, я подозревала, что это так. Я думала, именно это он сегодня и делал. Но он не делал.

— Делал. Клянусь.

— С кем?

— Этого я не знаю. Но я знаю…

— Ничего ты не знаешь. Он мог быть полностью невиновным.

— Он же ударил тебя.

— Но смерти он за это не заслужил.

— Не согласен.

— Ты его убил, потому что ты психованный серийный убийца. Ты не восстанавливал никакой справедливости. Ты просто чудовище, садист.

Рядом с моим глазом нож. А я даже не смог бы воткнуть его в чей-нибудь глаз. Нужно, чтобы она убрала нож куда-нибудь, иначе я лишусь глаза.

— Я тебя люблю, — говорю я ей.

— Что?

— Я бы мог убить тебя, как только ты села в мою машину… Черт, да я мог это сделать, как только ты зашла на склад. Но я этого не сделал. Обычно я свои чувства не понимаю, а вот это понимаю. Я люблю тебя.

Это неправда. До того, как она ткнула меня лицом в грязь, я, быть может, испытывал к ней легкое влечение, но теперь нет.

Нож она не убирает.

— Да пошел ты, — говорит она.

Должен отметить, что, скорее всего, это ответ, который я заслужил.

Наконец Минди опускает нож.

— Что будем делать? — спрашиваю я.

— Я доставлю тебя в милой подарочной упаковке в полицию.

— Правда? Ты помогала мне в убийстве отца твоего ребенка, а теперь собираешься вовлечь в это дело копов?

— В убийстве я тебе не помогала. Ты, шизик, сделал все сам. Помогала тебе избавиться от тела? Ну и ладно, будет логично сказать им, что я знала, кто ты такой, и боялась за свою жизнь, так ведь? Я была убита горем. Я пошла с тобой, потому что боялась тоже оказаться в могиле.

— Ты никак не могла знать, кто я такой.

— Неужели? Когда мы с моим парнем познакомились, он рассказал мне, что это именно он обнаружил жертв Убийцы Обухом. Когда же его жестоко убивают, моя первая мысль: «Эй, наверное, это Убийца Обухом». И это почти не преувеличение — аж противно, что я сама об этом не подумала.

— Не сработает. Они тебе не поверят.

— Конечно, поверят. Даже если бы на мне все это время была камера, все было бы отлично. В общем, теперь так: я знала, что ты Убийца Обухом, и ты попал прямо в мою ловушку. Мы даже добавим немного героизма: я не позволила тебе отпустить меня на складе, потому что боялась, что ты мог преследовать кого-то еще, и не хотела упустить тебя из виду.

— И это не сработает.

— Посмотрим. Знаешь, ради чего стоит рискнуть? Ради известности и славы за то, что отдала серийного убийцу в руки правосудия. Это обеспечит моего ребенка, так что спасибо тебе.

Ей больше не нужно вытирать слезы с глаз.

— То есть ты собираешься спекулировать на убийстве? Тогда ты не лучше меня.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Ой, как мило. Даже по стандартам неудачника, пытающегося спастись от тюрьмы, как-то бесхребетно полагать, что хорошее дело, такое как избавление общества от жестокого, больного на голову серийного убийцы, — это безнравственный поступок только потому, что за него полагается вознаграждение.

— У нас тут философская дискуссия?

Она отматывает кусок клейкой ленты от рулона.

— Нет, потому что ты сейчас перестанешь болтать.

Она отрывает ленту и наклеивает мне на рот.

Дышать тяжело, потому что в носу еще осталась грязь.

— Есть несколько способов сделать это, — говорит она. — Я могла бы снова начать душить тебя, пока не потеряешь сознание, но не уверена, что ты проспишь так долго. Я достаточно сильно волновалась, что ты очнешься, когда бежала обратно от машины. Так что эту идею мы отметаем.

Даже если бы мой рот не был заклеен, я бы ничего не сказал.

— Следующий вариант — подрезать тебе подколенные сухожилия. Разочек полосну по каждому, и ты никуда не убежишь. Но дело в том, что жалкий тип вроде тебя может истечь кровью до смерти, так что эта идея тоже нерабочая. Можно закопать тебя по шею в землю, но тогда я буду выглядеть отталкивающе, а этого я не хочу.

Я вношу приглушенное предложение.

— Не болтай, — говорит она. — Я думаю.

Я продолжаю говорить через клейкую ленту. Что она сделает — перережет мне горло за то, что я отказываюсь заткнуться?

Ну, может быть, — не знаю, на что эта дамочка сейчас способна, — но я готов рискнуть.

Она разрезает ленту. Больно.

— Что?

— Да просто обмотай меня всего, бога ради, — говорю. — Как мумию. И тогда я никуда не смогу уйти.