искусства и поэзии, найдет художественное выражение тщательного анализа развития Октябрьской революции, устремленного к новой эпохе русской истории, для которой социализм стал естественной формой жизни общества. И тот факт, что этот голос принадлежит человеку, не связанному с активной политической деятельностью, в глазах западного читателя делает его слова более искренними и достойными доверия; читатель не сможет не оценить волнующее изображение событий истории русского народа вне всякого идеологического ригоризма, утверждение их значительности и положительных перспектив их развития. Западный читатель вынесет из этого убеждение, что пройденный путь приведет вашу страну вперед, что история капитализма кончена и начался новый период.

Мы откровенно высказали вам наше объективное мнение о произведении Пастернака, и мы считаем, что данные за его публикацию значительно перевешивают его спорные стороны. Мы пришли к этому убеждению, не только исходя из своих издательских интересов, но исходя также из строгого сознания своих политических позиций, которые вам хорошо известны. Впрочем, политические взгляды и издательская практика для нас неотделимы друг от друга».

1 августа 1957 года родилась еще одна записка отдела культуры, где, в частности, говорилось: «... Издатель Фельтринелли заявил, что он будет ждать поправок автора до сентября 1957 года, но рукопись не вернул.

Б. Пастернак сообщил Издательству художественной литературы, что он согласен переработать роман, учтя замечания редакции «Нового мира». Однако реально к настоящему времени автором ничего не сделано для доработки произведения.

Издатель Д. Фельтринелли в своем письме в Гослитиздат уведомляет, что издательство намерено по истечении обусловленной отсрочки опубликовать роман.

Издательство художественной литературы (т. Владыкин) принимает меры, чтобы побудить Пастернака к серьезной переработке романа. Было бы целесообразно в сложившейся обстановке предотвратить или хотя бы задержать выпуск романа «Доктор Живаго» в Италии.

Можно было бы использовать пребывание итальянских друзей в СССР для ознакомления с претензиями писательской общественности к этой книге Пастернака».

Неожиданно две главы романа появились в польском журнале «Опинье», который стал выходить в июле 1957 года. Это были стихи из романа и две встречи Юрия Живаго со Стрельниковым, - в штабном вагоне на Развилье и последнее свидание с ним в Барыкине. Номера журнала были с оказией присланы Пастернаку. Рукопись «Доктора Живаго» Б. Л. Пастернак передал одному из редакторов журнала «Опинье» (своему другу Зомовиту Федецкому) летом 1956 года, когда тот посетил его на даче в Переделкине. В Польше роман готовился к выходу вполне официально, по договору с государственным издательством, и должен был быть издан сразу же после публикации «Доктора Живаго» в СССР.

В связи с польской публикацией 13 августа 1957 года Пастернак получил вызов на заседание секретариата Союза писателей. Недавно вернувшийся из санатория, он отказался прийти, сославшись на нездоровье. Вместо него поехала Ольга Ивинская. Заседание секретариата Союза писателей состоялось 19 августа.

Ивинская описала в мемуарах это заседание, посвященное передаче романа за границу: «Это было, кажется, расширенное заседание секретариата СП, на котором обсуждался неблаговидный поступок Пастернака, передавшего рукопись своего романа за границу... Председательствовал Сурков. Сперва он встретил меня доброжелательно, позвал в кабинет, мягко выспрашивал -как же так все вышло?

Я пыталась объяснить. Надо знать Б. Л., - говорила я, - ведь он широкий человек, с детской (или гениальной?) непосредственностью думающий, что границы между государствами - это пустяки, и их надо перешагивать людям, стоящим вне общественных категорий, - поэтам, художникам, ученым. Он убежден: никакие границы не должны насильственным образом ограждать интерес одного человека к другому или одной нации - к другой. Он уверен, что не может быть объявлено преступлением духовное общение людей; не на словах, а на деле нужно открыть обмен мыслями и людьми.

Я рассказывала: когда пришли эти два молодых человека (один - сотрудник советского посольства и другой -коммунист-итальянец), он дал им рукопись - для чтения, а не для издания; и притом он не договаривался, что его напечатают, не брал за это никакой платы, не оговаривал каких-либо своих авторских прав - ничего этого не было. И никто из этого не делал тайны, неизбежной, если бы рукопись предумышленно передали для печати. Напротив, мы об этом сообщили по всем инстанциям вплоть до ЦК партии.

Сурков со мной соглашался:

- Да, да, - говорил он, - это в его характере. Но сейчас это так несвоевременно (мне так хотелось вставить Борино: «Так неуместно и несвоевременно только самое великое», но я сдержалась) - надо было его удержать, ведь у него есть такой добрый ангел, как вы...

(Боже мой, мне и присниться тогда не могло, какими грязными помоями Сурков будет поливать этого «доброго ангела».)

Сурков начал докладывать, что произошло между Пастернаком и итальянцами. Увы, от недавней благожелательности не осталось и следа. Начав спокойно с чтения письма «Нового мира», он себя «заводил» во время речи, и с какого-то момента появилось слово «предательство». Мои объяснения он, конечно, не учел. Соболев с места усердно поддакивал Суркову, а тот распалялся все больше. Он утверждал, что роман уже обсужден и осужден у нас, но Пастернак не прислушивается к мнению товарищей; что идет сговор о получении денег из-за границы за роман и т. п.

- Ну что вы выдумываете? - возмутилась я. Но говорить мне не дали.

- Прошу меня не прерывать! - кричал Сурков. Помню, как с места вмешался Твардовский:

- Дайте ему сказать, я хочу понять, что произошло; что вы ей рот затыкаете?

А Катаев, непристойно развалившись в кресле:

- Кого вы, собственно говоря, представительствовать пришли? Ущипните меня, я не знаю, на каком я свете нахожусь, - романы передаются за границу в чужие руки, происходит такое торгашество...

Ажаева больше всего интересовала «технология» передачи романа итальянцам; он на разные лады допытывался:

- Как же он все-таки передал роман? Если бы мы знали - перехватили бы его.

Соболев, одетый как маленький пузатый мальчик, в комбинезон, говорил о том, что он чувствует себя оплеванным, оскорбленным; что поэт, которого так мало знают, вдруг прославился на весь мир таким безобразным способом.

- Вы мне дадите говорить или нет? - возмутилась я. И тут Сурков заорал:

- А почему вы здесь, а не он сам? Почему он не желает с нами разговаривать?

- Да, - ответила я, - ему трудно с вами разговаривать, а на все ваши вопросы могу ответить я.

В ходе рассказа меня все чаще и грубее прерывали. Когда я, обращаясь к Суркову, сказала: «Вот здесь сидит редактор романа Старостин.» - «Какого еще романа, - заорал Сурков, - ваш роман с