Красноволосая девочка, что сидела с той стороны на крыльце с деревянной лошадкой в руке, окаменела при его виде, но Странник приложил палец к губам и без усилия перескочил на крышу сарая, что прилегала к каменной стене, оттуда – двумя длинными прыжками перебрался на крышу дома и исчез по другую его сторону. Все еще было тихо. Неестественно тихо во всем городе; только от набережной, где жители торговались со Змеями, доносились окрики.

Драккайнен съехал по крыше на спине и соскочил на мощеное подворье, после чего упал на четыре кости, словно кот; встал, кривясь и слегка прихрамывая на левую ногу.

Копченый Улле сидел неподвижно на лавке с разложенной копченой рыбой на коленях и смотрел на него с открытым ртом. Кусок кожи с плавником повис у него в бороде.

Скрипнули двери.

Странник уклонился полуоборотом, пустив вдоль тела руку с топором, заблокировал сверху запястье нападавшего, треснул его локтем в лоб и уложил неподвижного на землю. Все длилось не дольше моргания глаза и произошло в полной тишине.

– Ты убил моего сына, – прохрипел Улле. Рыбий плавник так и висел у него в бороде.

Драккайнен подошел к нему быстрым шагом, взбежал по ступенькам веранды и наступил купцу на грудную клетку, приперев его к стене.

Дунул на пальцы, в которых внезапно появилась серебряная монета.

– Вчера я заплатил тебе гвихт, – сказал. – Сегодня дам марку. Серебро тверже золота, и полагаю, на этот раз доставать его станешь изо лба.

– Ч-ч-что… – произнес Копченый Улле.

– Их было трое, – рявкнул Драккайнен. – Меня в этом городе никто не знает, и все же они меня ждали. Теперь лежат под забором, а я хочу знать, что ты с этим имеешь общего. Носили они вот это, – показал амулет. – Все трое. Водишься со Змеями?

Он протянул ладонь к его лицу. Улле выкатил глаза, показав узкий поясок белка, словно перепуганный конь, но Вуко только сдернул рыбий плавник, который начал его раздражать.

– Был только один, – выхрипел Улле, не спуская глаз с монеты, которую Драккайнен держал между большим и указательным пальцами. – Один, не трое. И пришел на набережную, едва ты ушел. Расспрашивал точно так же, как ты. Был ли здесь кое-кто странный, и спрашивал о высоком слепом муже с волосами как вороново крыло. Я не помню, что сказал, клянусь. Помню лишь его глаза. Они сделались золотыми. А вокруг встал туман. Через миг я сидел в конторе совершенно один. Из носа лилась кровь. Хиндом поклянусь, если пожелаешь. А теперь дай мне подойти к сыну.

– Твой сын сейчас придет в себя, – сказал Драккайнен. – Может, его станет тошнить, но не больше того. Пусть прикладывает ко лбу мокрые тряпки и проспится. Лучше всего приложить лед.

Убрал ногу, позволяя Улле отклеиться от стены и откашляться.

– Я тебе верю, – продолжил Вуко. – Только зачем какому-то Змею меня знать?

– Он тебя не знал, – ответил Копченый Улле. – А знал того черного, которого ты искал. Расспрашивал о ком-то странном, а ты – странен.

– Я нисколько не странен, – надулся Драккайнен. – Просто я не пил сегодня капучино.

– Чего? – переспросил Улле, остолбенев.

– Неважно. Этого у тебя нет. Дай-ка мне пива со специями.

– Когда захочешь еще раз меня проведать, – заметил Улле с неудовольствием, – не съезжай больше по крыше.

Сын Копченого Улле охнул и сел, болезненно потряхивая головой.

Говорили, что пришла она из пустыни. Прямиком из безводного ада Нахель Зим, где нет ничего, кроме камня, песка и кустов железной травы. Одинокая женщина, укрытая свободным красным плащом, какой носят в пустыне, с лицом, спрятанным под глубоким капюшоном. Пророчица, которая поведала, что подожжет мир. Оглашала, что была она прислана древней богиней Амитрая, Подземной Матерью. Богиней, от которой народ отвернулся.

По крайней мере так оно выглядело в сплетнях, которые повторяли во дворцах и на базарах всей империи.

Случилось это во время исключительно жаркого сухого лета. Небо горело, в южных провинциях пересыхали реки, а земля покрывалась растрескавшейся скорлупой. Жарило изо дня в день, а с весны в центральных провинциях не выпало и капли дождя. Отец мой призвал к себе Ведающих, но что они говорили, осталось мне неизвестным. Думаю, ничего важного. Есть вещи, с которыми даже лучший из правителей не многое может сделать, и к оным принадлежат сушь, наводнения или мор. Даже мудрейший из императоров не удержит ураган, и даже лучшая из армий не одолеет грозу. Так уж оно есть.

Тогда я уже входил в пору юности. Мой старший брат Кимир Зил был мертв, я же освоился уже с мыслью о мире, который выглядит иначе. Порой я навещал его могилу в Саду Молчания и зажигал лучинки в каменной миске, украшенной рельефом в виде лошадей. Но я не думал о нем слишком часто. Привык.

Впрочем, мой Учитель не оставлял мне слишком много времени на раздумья. А поскольку беспрестанные тренировки и учебу, которым нас подвергали в Доме Стали, я воспринимал как тяготы, к которым следует привыкнуть, постольку с возрастом я получил и дополнительные задания. Мой брат и две сестры сиживали в Комнате Науки над свитками и слушали Учителя. Я же часто выходил в компании Ремня. Петляли мы тайными каменными коридорами до самого дворца. Раньше я почти никогда не покидал Облачные Палаты. Его сады и дома были для меня всем миром. Вздымавшиеся, сколько видел глаз, стены Тигриного дворца означали для меня то же, что для кого-то другого – горизонт.

Во время праздников и торжеств нас порой брали, чтобы мы глядели на мистерии из-за колонн Тигриной Залы или смотрели на хороводы танцоров на Площади Тысячи Лошадей перед дворцом, порой же водили нас в государственный храм, и все это были экзотические путешествия, точно такие же, как редкие выезды в Орлиный дворец в Морских горах.

Мое знание о мире происходило из свитков и повестей. О базарах и улицах Маранахара, которые я мог бы навестить сразу после завтрака, знал я столько же, сколько о кебирийских горных городах Саурагара или реках и каналах Ярмаканды.

Единственные простые люди, которых я видывал, были дворцовые садовники, слуги и невольницы. Сытые и здоровые, они производили впечатление совершенно счастливых, и казалось мне, что точно так же выглядят все обитатели империи и вообще все люди на свете.

Однако, когда я вошел в пору юности, этому суждено было измениться. Ремень брал меня во дворец, чтобы я следил за народом и наблюдал из укрытия за прибывающими к моему отцу посольствами. Ежедневно по утрам должен был я выслушивать отчеты о состоянии державы. Узнавал я о штормах, бунтах, неурожаях зерна и дурру, кораблях, налогах, нестроениях и религиозных раздорах. Ремень безжалостно переспрашивал меня, проверяя, понимаю ли и помню ли я все эти вещи. Приказывал мне говорить, как я поступил бы в той или иной ситуации, и не приветствовал бессмысленных абы каких ответов. Я должен был дни напролет проводить в бесконечных дискуссиях. Ответ вроде «я бы передвинул тумен пехоты к Кебзегару» или «я бы поднял налог на пять дирхемов от лавки» всегда был недостаточным. Непрестанно раздавались очередные «как» и «почему». Я должен был придумывать решения и отстаивать их. Это измучивало меня сильнее, чем обучение искусству боя.