Она отжала тряпку и пошла мыть переднюю.

Квартира сияла: звери в вычищенных клетках перебрасывались светскими репликами; разноцветное семейство фломастеров, погруженных по грудь в стакан, разглядывало полированную даль письменного стола; цветы отдыхали в вазе, настоящий Майсен; красный зверь-коврик дремал, прижимаясь к порожку.

Никогда, наверное, не испытывала Ирина такого умиротворенного блаженства, почти счастья, никогда не было так тихо ее мятежному нраву, будто уже жила она здесь с Сокониным долгие годы, а все радовалась приготовленной встрече. Хорошо ей было. Очень хорошо!

Заяц Ванька Грозный вышел из другой комнаты и стрельнул в Ирину неверным глазом.

– Бедолажка ты мой серенький! – нагнулась она растроганно погладить зайца. Но тот вдруг зыркнул недоверчиво и осуждающе. И сразу голосом Соконина Ирина подумала: «Зачем, собственно, вы это проделывали? Я вовсе не хочу этого. Зачем вы?»

– Ах, зачем? – крикнула Ирина, и заяц шарахнулся. – Зачем? Не нужно вам?

Ваза, настоящий Майсен, полетела на пол, разбрасывая цветы как по сцене. Заяц улепетнул в прихожую.

– Зачем? – еще громче заорала Ирина. – Вот зачем!

Она выхватила из стакана красный фломастер и, подскочив к простенку, не занятому стеллажом, написала крупными буквами: «Я люблю тебя, черт тебя дери!» Потом еще, еще, по всем свободным стенам: «Я люблю тебя. Ирина. Я люблю тебя. Ирина».

Уперев руки в бедра, расставив босые ноги, она повернулась к двери, и, точно окликая все население микрорайона Орехова-Борисова, сказала уже тихо, но гневно:

– Входите, смотрите все. Пусть теперь какая-нибудь баба сюда заявится. Или друг. Пусть. Пусть почитают!

И, разыгрывая вдрызг французские колготки, стала стремительно их натягивать на мокрые ноги.

Как вам уже известно, у Соконина жил заяц по кличке Ванька Грозный. История его жизни была такова.

С «фотоохоты» (никаких иных видов охот на животных Соконин не признавал) Иван Прокофьевич привез заблудившегося зайчонка. Вначале заяц взращивался в соконинском доме по всем правилам и рационам биологической науки. Как и положено зайцу, был травояден, то есть потреблял в пищу капустные и салатные листья, скоромного в рот не брал. Но однажды (в судьбе животных оборот «но однажды» имеет столь же фатальный смысл, как и в человеческой), когда у Соконина были гости, развеселившаяся Алена, жена Ивана Прокофьевича, ибо тогда она была ему женой, плеснув в блюдце крепкого кофе, поставила на пол, где шемонался заяц, тогда еще просто Ванька.

Ванька все вылакал. К восторгу гостей. Тогда ему кинули кусочек докторской колбасы. Съел. К пущему восторгу.

С того и пошло. Заяц рубал все, что попадало под руку (или под ногу?), уписывая съедобное и несъедобное. Впрочем, для одного вида мясного делал исключение: не ел крольчатины. Видимо, поедание плоти ближнего для Ваньки было чем-то вроде заячьего людоедства. А этого даже его безнравственная натура допустить не могла.

Выпив кофе, возбуждался, был буен и зол. За что и присовокупил к имени титул «Грозный». В отличие от самого Ивана Прокофьевича, ходившего дома под кличкой Ванька Добрый.

Все катилось и катилось. Но опять-таки «однажды» Алена, сама зайца совратившая, пошла к Соконину, держа двумя пальцами изгрызенную в клочья и обмусоленную рукопись своей статьи по промышленной эстетике, в которой и была специалистом.

Алена произнесла только три слова:

– Я или он.

Но Соконин понял, что это вовсе не предложение выбора.

Погрузив Ваньку Грозного в плетеное лукошко, с которым обычно он ездил по грибы, Соконин поволок поклажу в ближайший детский сад микрорайона. Заяц под ликующие вопли детворы был помещен за отгородку в игровой комнате, и отныне этот отгороженный угол стал именоваться в саду «Живой уголок».

Приближалось лето, и детсад выехал на дачу. Произошло это через два дня после воцарения Грозного в «Живом уголке», и заяц еще не успел развернуться.

Зато сразу после переезда за город начал свои опустошительные действия. В мелкую щепу разгрызая детские стульчики и столики, он только сплевывал железки инвентарных номеров.

Воспитательно-административный состав детсада охватила паника, и на чрезвычайном профсоюзном собрании было решено отвезти зайца в лес (благо лес рядом!) и отпустить на волю. Так и сделали.

Три дня заяц жил положенной ему свыше жизнью. А на четвертый заскучал: ни кофе, ни докторской. И вернулся.

И уже назавтра директриса детсада самолично доставила Ваньку Грозного в Москву к бывшим владельцам, везя его в собственном чемодане, который не пожалела для блага общества, просверлив в нем дырки, чтобы заяц в электричке не задохся.

Придя с работы и увидев зайца, Алена спросила леденящим душу шепотом:

– Опять?

– Ну куда же его деть? – робко сказал Иван Прокофьевич.

– В жаровню, на рагу! – топнула сапожком Алена. – Рагу из зайца! Будет, как у Дюма. В его романах всегда фигурирует рагу из зайца.

– Нет, – сказал Иван Прокофьевич, – он член семьи.

– Тогда семьи из одного человека. Я ухожу, – сказала Алена и пнула Ваньку Грозного с такой силой, что он отлетел, как футбольный мяч в пенальти.

– Уходи, – сказал Иван Прокофьевич, – он член семьи.

– Тогда семьи из одного человека. Я ухожу, – сказала Алена и пнула Ваньку Грозного с такой силой, что он отлетел, как футбольный мяч в пенальти.

– Уходи, – сказал Иван Прокофьевич. И Алена ушла от Соконина.

«Конечно, я сказал „Уходи“, потому что ты ударила животное, и я понял, как ты можешь быть жестока. За минуту до этого я хотел сказать тебе совсем другое. Ты потом, выдергивая из шкафа свои платья, кричала, что я свихнулся, что ушибленный заяц мне дороже семьи, жены, нормальной человеческой жизни. Что из-за зайца могу выгнать жену на улицу. Ты же понимаешь, что я молчал вовсе не в подтверждение твоих слов, а потому, что мне стыдно было за твою ложь: ты же знала уже и раньше, что собираешься бросить меня, что не любишь. Но все-таки я сказал „Уходи“, потому что ты ударила Ваньку Грозного…»

Привычка разговаривать с Аленой в жанре длинных мысленных монологов выработалась у Соконина давно. Но после ухода жены вообще все иные формы мышления оставили его. Правда, он мог еще думать о работе. Но если он не размышлял о предметах чисто научных или не обдумывал план очередной статьи, кинофильма, он длил свою нескончаемую речь.

Каракумы были идеальной аудиторией для этих монологов – желто-серая зыбь с внезапно рушащимися с темени барханов пескопадами, пришепетывание на бегу клубков перекати-поля, смотанных из жестяной пряжи колючек, дрожь шмыгающих ящерок, которые, мелькнув, оставляют у ног на песке бюрократическую закорючку своей росписи, – все это не отвлекало, оставляло один на один с мирозданием, слепленным из гофрированного песка.