Вуди отпустил взвывшего от боли парня, и трое дружков почли за лучшее смыться. Пианист доиграл, и из репродукторов донеслось имя следующего исполнителя:

– Александра Невилл. Просим Александру выйти на сцену.

Александра, побелев, застыла на месте:

– Какой идиот из вас троих это сделал?

Идиотом был я.

– Я думал доставить тебе удовольствие.

– Удовольствие? Ты совсем спятил, Маркус?

Ее глаза наполнились слезами. Она окинула взглядом каждого из нас и крикнула:

– Почему вам обязательно надо вести себя как последние кретины? Почему вам обязательно надо все испортить? Зачем ты, Гиллель, корчишь из себя ученую обезьяну? Такой, как есть, ты гораздо лучше. А ты, Вуди, зачем лезешь, куда тебя не просят? Думаешь, я сама себя защитить не могу? Непременно надо было задираться с чуваками, которые ничего тебе не сделали? А ты, Маркус, завязывай наконец со своими дурацкими идеями. Зачем ты это сделал? Чтобы меня унизить? Радуйся, тебе удалось.

Она разрыдалась и выскочила из бара. Я побежал за ней, нагнал на улице и схватил за руку.

– Я это сделал, – вспылил я, – потому что Александра, какую я знал, никогда бы не сбежала из бара, она бы вышла на сцену и покорила весь зал. Знаешь, хорошо, что мы снова встретились, потому что я понял, что больше тебя не люблю. Девушка, какую я знал, давала мне мечту.

Я сделал вид, что возвращаюсь в бар.

– Я бросила музыку! – крикнула она, обливаясь слезами.

– Но почему? Это же была твоя страсть.

– Потому что никто в меня не верит.

– Я, я в тебя верю!

Она вытерла глаза тыльной стороной руки. Голос у нее дрожал.

– Это твои проблемы, Маркус. Ты мечтаешь. А жизнь – не мечтания!

– Жизнь одна, Александра! Одна-единственная, совсем коротенькая жизнь! Неужто тебе не хочется посвятить ее тому, чтобы осуществить свои мечты, вместо того чтобы тухнуть в дурацком университете? Мечтай, и мечтай о великом! Потому что выживают только самые великие мечты. Остальные смывает дождь и уносит ветер.

Она в последний раз растерянно взглянула на меня своими огромными глазами, а потом бросилась прочь и исчезла в ночи. Я в последний раз крикнул изо всех сил: “Я еще увижу тебя на сцене, Александра, я знаю! Я верю в тебя!” Но мне отозвалось только ночное эхо. Она исчезла.

Я повернул обратно к бару. Там что-то случилось: доносились крики, явно завязалась драка. Трое парней, прихватив еще троих, вернулись разбираться с Вуди. Я увидел, как шесть силуэтов наскакивают на кузенов, и ринулся вперед, вопя как оглашенный: “Банду Гольдманов не победить! Банду Гольдманов не победить!” Мы бились храбро. Четверых мы с Вуди вырубили быстро. Он был силен как бык, а я неплохо боксировал. Двое других лупили Гиллеля, мы прыгнули им на спины и несколькими точными ударами обратили в бегство; их приятели стонали на полу. Вдали послышалась сирена и крик: “Копы! Копы!” Кто-то вызвал полицию. Мы пустились наутек. Мы мчались сломя голову по ночным улочкам Ист-Хэмптона, бежали и бежали, пока не убедились, что опасность миновала. Выбившись из сил, сложившись пополам, чтобы отдышаться, мы посмотрели друг на друга: мы только что дрались не со шпаной, мы дрались с самими собой. Мы знали, что чувства к Александре превращали нас в братьев-врагов.

– Мы должны заключить договор, – заявил Гиллель.

И мы с Вуди сразу поняли, что он имеет в виду.

Под покровом темноты мы соединили руки и поклялись Бандой Гольдманов, что никогда не будем соперниками и каждый из нас отказывается от Александры.

* * *

Клятва Банды Гольдманов звучала во мне и спустя пятнадцать лет. После долгого молчания я, лежа под навесом дядиного дома в Коконат-Гроув, наконец произнес:

– Мы заключили договор, Александра. В то последнее лето в Хэмптонах Вуди, Гиллель и я дали друг другу обещание.

– Маркус, ты начнешь жить по-настоящему, только когда перестанешь ворошить прошлое.

Мы с минуту помолчали. Потом она прошептала:

– А если это знак, Маркус? А если мы не случайно снова встретились?

Всему есть начало, и всему есть конец, а книги часто начинаются с конца.

Не знаю, когда закрылась книга о нашем детстве: когда мы окончили школу или годом раньше, в конце июля 1997 года в Хэмптонах, в последний день летних каникул, за время которых наша крепкая дружба и клятвы в вечной верности разбились вдребезги, не выдержав нашего взросления.

22

Если вы в промежутке между 2000-м и 2010 годами бывали в университете Мэдисона, в Коннектикуте, то наверняка видели стадион футбольной команды, носивший в то десятилетие имя Сола Гольдмана.

Университет Мэдисона всегда ассоциировался у меня с величием Гольдманов. И я очень удивился, когда в конце августа 2011 года дядя Сол позвонил мне домой, в Нью-Йорк, и попросил оказать, по его словам, важную услугу: он хотел, чтобы я присутствовал при том, как надпись с его именем будут снимать со входа на стадион. Это должно было случиться на следующий день – за три месяца до его смерти и за полгода до того, как я снова встретил Александру.

В тот момент я совершенно не представлял, в каком положении находится дядя. С некоторых пор он вел себя странно. Но мне и в голову не могло прийти, что жить ему оставалось всего несколько месяцев.

– Почему ты непременно хочешь, чтобы я это увидел? – спросил я.

– Тебе из Нью-Йорка добираться всего час…

– Но, дядя Сол, не в том же дело. Я не понимаю, почему ты придаешь этому такое значение.

– Пожалуйста, съезди, и все.

Я никогда и ни в чем не мог ему отказать – и согласился.

Дядя Сол все предусмотрел: у въезда на парковку стадиона меня ждал почетный караул в лице самого ректора университета.

– Для нас большая честь принимать вас, мистер Гольдман, – сказал он. – Не знал, что Сол – ваш дядя. Не беспокойтесь, дядя просил вас подождать, и мы подождали.

Он торжественно двинулся вперед, и мы подошли ко входу на стадион, к бетонной стене которого были привинчены стальные буквы, возвещающие славу его:

Двое рабочих в строительной люльке, подвешенной на выдвижной стреле, аккуратно отвинчивали каждую букву, и она с металлическим грохотом падала на землю.

Потом рабочие стали крепить на оголенную стену световую вывеску с названием какой-то фирмы-производителя куриных шницелей, которая взялась спонсировать стадион ближайшие десять лет.