— Вера уже знает.

До этого молчавший кларнетист Мнацакян, невысокий, щуплый, но тёмный весь, волосатый (два раза в день бреется, два раза в месяц стрижётся!), с большими тёмно-коричневыми глазами, вдруг восклицает:

— Ай, как я рад! Как я рад! Сегодня очень хороший день! Очень! Две свадьбы сразу — это по-кавказски! Я на свадьбу хочу! И не на две сразу, а на одну сначала, потом на другую… Тах-тиберике дум, тиберике-тах, тиберике дум…

Вскакивает с места, начинает вытанцовывать…

Лейтенант испуганно стучит дирижёрской палочкой по пульту.

— Прекратите, прекратите, Мнацакян, отставить… Расплясался тут… Не до плясок сейчас. Не понимаете?

— Так ноги сами же, товарищ лейтенант, на радостях… Радость-то какая… Друзья женятся… Йех! Без Америки обойдёмся. Нужна она нам… Здесь петь будем! Здесь плясать будем! Молодых славить будем! Я хорошее вино организую. Безбаш сам приготовлю… Вах!

Пальчики оближешь! Жирная баранина. Крупно! С фруктами. С овощами… Много! О! Скорее бы, скорее!

— Я — двумя руками «за»! — кричит Генка Мальцев. — Нам нужно торопится…

— Мы все — «за»!

— Танцы потом молодым играть будем, Мендельсона… Успокаивая, дирижёр руки вверх поднял.

— Ладно-ладно, согласен! Скоро обед! Вернёмся к нашим баранам… эээ… к конкурсу… Какие будут предложения?

Провал!

«Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…»

Это вторая песня, которая сама собой генералу на язык пришла. «Сердце, тебе не хочется покоя…» Он и не искал её. «Сердце, как хорошо на свете жить…» Даже не помнил, она сама его нашла. «Сердце, как хорошо, что ты такое… Спасибо, сердце, что ты умеешь так… Любить…» И если песня (наполняя и переполняя) звучала где-то в душе, то её окончание лжеКонев прокричал вслух, громко и дурачась, как мальчишка, потому что — да, хотелось прыгать, да, руками-ногами дёргать, да, смешные рожи корчить, просто с ума сходить! И что?! И это в его-то возрасте? Кошмар! Ужас! И ничего не кошмар, и ничего не ужас! Он влюбился. Да, он влюбился, любит. Лю-бит! «Таба-ду-даба-ду да, оу, йе!!» И всё! Последняя фраза как консервная банка по асфальту протарахтела, потому что лжеКонев её своими шлёпанцами по столу, спинке стула, ближайшей стене громко отбарабанил… Как пыль из мокрых тапочек выбил. Хху… Тоже самое проделал и Дениска. Он рядом. Тоже веселится, как и дядя Миша. Им друг с другом легко. И с лошадями тоже. Дениска вообще от лжеКонева в последнее время не отходит. Привязался. И дядя Миша тоже. Если Дениски поблизости нет, значит, что-то с ним не понятное, тревожится лжеКонев, или сейчас появится. ЛжеКонев в беспокойстве выглядывает в коридор…. Ну вот, точно… бежит… Дядя Миша — то, дядя Миша — это… И «дядя Миша» к нему как к своему, близкому… «Дениска, я здесь», машет руками из денника или из «дежурной» комнаты. Дениска не столько помогает, хотя метлу из рук не выпускает, сколько поучает: «как лошадям надо себя вести с человеками, вот!»

Но охрана не позволяет им общаться, постоянно мальчонку отрывают от конюха. «Дениска, вот ты где? Опять здесь? Мама ругаться будет. Михаил, тебе сколько раз говорить, — косясь на мальчишку, тон не повышают, и угрозы не договаривают, объясняют Дениске. — Мама тебя потеряла, зовёт. Пошли», то сё… Уведут мальчонку, а уже через полчаса — когда больше, когда меньше, — с хитрым лицом Дениска возвращался, и с сахаром, конечно, и с хлебом…

— Дядь Миша, а как они между собой разговаривают? А почему? А как они разговаривают? А ты понимаешь?

— Их?

— Да! Они даже смеются… Видишь, видишь?

— Это они так тебе радуются.

— А мы?

— И мы тоже.

— А почему ты не радуешься?

— Я? Радуюсь.

— Покажи, как?

— Вот как. — «Дядя Миша» раздвигает губы в показательной улыбке.

Мальчишка изучающее заглядывает в лицо, возражает.

— Не так надо. Вот так надо! — Цепляется за шею лошади, когда и за ногу, прижимается к ней, целует. — Вот как надо! Вот как!

— Дени-иска… — испуганно вскрикивает «дядя Миша», именно к этому он никак привыкнуть не может, всегда опасается, но опередить Дениску не может, с ужасом смотрит, косясь на лошадь, которая, смирно стоит, шумно дышит.

— Дениска… Дениска… Всё-всё… Я понял, давай теперь я… Только это могло оторвать Дениску от лошади.

— Дени-ис! Дениска!

О, опять эти охранники, услышав, вздыхая, кисло кривится мальчонка.

— Это за мной. — Говорит он. — Я скоро, дядь Миша. Ты без меня к Авроре не заходи. Она только со мной смирная. Понял?

— Ага, понял. Беги. Я здесь буду.

Мальчишка, опережая «посыльных», выскальзывает за дверь, а «дядя Миша», бросив тапочки на пол, падает на диван. С блаженной улыбкой смотрит в потолок. Он… Нет, он не идиот! Он не уснул. Он Анютку вспомнил. Вернее не вспомнил — он её вообще не забывал, ни на минуту, ни на секунду, он её представил…

Подённый рабочий лжеКонев, в одних трусах, сейчас отдыхает. У Дениски тоже где-то сончас — его нет здесь. «Дядя Миша» на мягком диване, один. Остальная одежда конюха — часть уже высохла, она неподалёку, другая часть ещё сохнет в отдельной комнате — рядом с душевой, что для обслуживающего персонала. Перед лжеКоневым несколько мониторов с «картинками» лошадей в денниках. Но Конев смотрит только на один монитор, тот, который показывает площадку выездки лошадей. На площадке хозяйка «работает» с красавцем Конкордом, голштинским мерином. Конев любуется девушкой… Даже на фоне красавца голштинца, девушка смотрится необыкновенным чудом природы. Потому что Аннушка! Анн… «Се-ердце…» вновь на языке возникает небесная мелодия, но в кармане брюк Конева, что возле, в диссонансе, неожиданно бренчит звонок сотового телефона… Призывно и громко. Конев в испуге подскакивает, оглядываясь по сторонам, достаёт телефон…

— Ф-фу-ты, ну-ты… забыл выключить… — испуганно кривя лицо, ворчит он, и нажимает на зелёный символ. — Да-да, Конев слушает. — Шепчет в трубку.

На другом конце связи полковник Ульяшов, он запинается на непонятной фамилии (Какой такой Конев? Почему Конев? Зачем Конев?), но Ульяшов не приучен старшим по званию вопросы задавать, продолжает громко, бодро, отрывисто, как ни в чём не бывало, по-военному.

— Здравия желаю, товарищ генерал, полковник Ульяшов, приветствую. Что с вами, Юрий Михайлович, вас плохо слышно…

ЛжеКонев прикрывает трубку рукой.

— Здравствуй, здравствуй, Лев Маркович, — шепчет. — Не кричи! Всё нормально. Связь наверное такая. Громче мне сейчас нельзя.

Ульяшов продолжает также по-военному…

— Вы на процедурах, да? — Спрашивает громко, чётко, с ноткой зависти и сочувствия. — Ну, слава богу, а то я подумал… Как отдыхается-то, Юрий Михалыч? Не соскучились? Воздух, ванны, сестрички-птички, питание… На пользу?