• Ее глаза буравят.

• Я вечно извиняюсь.

И сейчас тоже.

– Послушай, мне жаль, что так вышло. Извини, ладно?

– Да, пожалуй, тебе есть за что извиняться. Ты ведь мог бы сто раз мне рассказать. Даже если б ты отправил мне эсэмэску или, боже мой, написал в «Фейсбуке», это все лучше, чем…

– Клэр, послушай. Мне было… легче так, понимаешь? Легче не сообщать.

– Потрясающе убедительный аргумент.

– Окей. – Я избегаю ее взгляда.

Мы встречались больше года, и все это время я знал правду о себе, но не жалею, что молчал. Плохо, что она сама не догадалась. Меня не покидает стойкое ощущение, будто я обязан отчитываться перед всеми и каждым, и оно очень неприятно.

Конечно, хранить свой секрет было нелегко. Я помню каждый случай, когда я чуть было не проболтался. Образы мелькают, точно вспышки молний: каждый раз, когда я лежал рядом с ней, целовал ее или держал в своих объятиях, мне казалось, что между нами вбит незримый клин. И каждый раз, вместо того чтобы сделать шаг вперед, я отступал – из страха; горло сжималось и становилось трудно дышать. Утаивать что-то нелегко.

Но все равно легче. Легче, чем выдать себя.

– Послушай, Клэр, если б я тебе признался… – Мне не хочется заканчивать фразу. Слишком поздно.

– Что тогда? – Она складывает на груди руки.

– Если б я признался, ты приняла бы это близко к сердцу.

– Разве можно иначе?

– А для меня это не суть важно. Когда мы встречались, меня интересовала только ты – из всех людей вообще, любого пола.

– То есть, по-твоему, это вообще не вопрос?

– Прекрати, – вспылил я. – Не передергивай мои слова.

Я нечасто срываюсь, но у Клэр уникальный талант выводить меня из себя. Она порождает во мне бурю эмоций. Прежде меня это пьянило.

– Я ничего не передергиваю. – К моему удивлению, голос у нее смягчился. – Оттого что ты намеренно умалчиваешь о чем-то, своей значимости это не теряет. Напротив, приобретает еще большую важность.

Я открываю рот, потом снова закрываю.

Она права?

Если б меня притащили на передачу «Исповедник» и заплатили бы десять тысяч долларов за это, сказал бы я перед лицом команды пловцов: «Я – пансексуал»? Или признался бы Валентину, если бы мне дали двадцать тысяч? А если пятьдесят – за то, чтобы выступил перед всей школой в актовом зале? Вот бесплатно я бы своей тайны точно не выдал.

Я убеждал себя, что скрываю свою сексуальную ориентацию не только ради собственного спокойствия, но и ради других. В конце концов, я ведь посещаю церковь вместе с ребятами из школы. Каждый день после уроков бываю в раздевалке с пловцами и не хочу, чтобы они чувствовали угрозу от меня. Я думал: так проще, так лучше для всех, проблем же не возникает. Но, естественно, проблемы возникали. Возникали каждый раз, когда парни обзывали друг друга гомиками, отпускали шуточки, устраивали возню, а я помалкивал.

Внезапно я задыхаюсь от собственного молчания.

– И ты меня прости, – говорит Клэр. – Но, честно скажу, мне все это очень странно. Не то, что ты пансексуал, а вообще. Мы расстались, и ты стал относиться ко мне так, будто… будто я никто. Отделываешься дежурными фразами. Смотришь сквозь меня. В одночасье наши с тобой отношения были сведены к нулю, ты превратился в чужого человека, и с тех пор я пытаюсь понять, почему ты порвал со мной, стараюсь найти хоть какое-то объяснение, потому что сам ты не счел нужным что-либо объяснить. А теперь еще и это? Не знаю. Появляется все больше и больше фактов, указывающих на то, что ты совсем не такой, каким я тебя считала.

– Подожди. – Неожиданно для меня разговор принимает совершенно другой оборот. – Ты хочешь знать, почему я порвал с тобой? Из-за этого весь сыр-бор?

– Да! Я хочу, чтобы ты объяснил, с кем мне – кавычки открываются – не надо себя сравнивать – кавычки закрываются.

– Я… что?

– Именно это ты сказал в мае. – Судя по голосу, ее душит гнев. – «Не надо сравнивать себя». Бог знает с кем. Не помнишь?

– Конечно, помню. – Я закрываю глаза. – Боже, Клэр, я не имел в виду, что ты не выдерживаешь с кем-то сравнения. Я хотел сказать, что ты не должна сравнивать себя с другими, но потом ты расплакалась, сорвалась с места и…

Она отступает на шаг, в ее глазах отражается негодование.

– Я не сравниваю себя с другими!

– Ты серьезно? – взрываюсь я. – Да ты только этим и занимаешься. Неужели сама не видишь? Не замечаешь, с какой одержимостью оцениваешь всех и каждого? Об Оливии с Джунипер ты говорила так, словно они твои главные соперницы, как будто они игроки команд, которых ты должна победить в следующем теннисном турнире. И я… – я сдавленно сглатываю слюну, – я начал вести подсчет, мысленно составлять список твоих сравнений. Меня это сводило с ума. Ты каждого воспринимаешь как мерило собственной самооценки, и, если уж говорить откровенно, порвал я с тобой в надежде, что ты это поймешь. Но ты, похоже, даже не думала разбираться в себе. Вон, говоришь со мной так, будто я нанес тебе личное оскорбление тем, что оказался ненатуралом. Я не просил об этом, ясно? Я не просил об этом!

Лестничный колодец – это мегафон. Кажется, что слова, вихрясь и отскакивая от камня, никогда не стихнут.

Зарывшись пальцами в волосы, я раскачиваюсь на носках.

– Прости. Прости… – твержу я.

Теперь она плачет.

Клэр всегда твердила, что плачет безобразно, но я так не считаю. Я до сих пор помню все ее слова о себе. Самый ужасный список, который я когда-либо мысленно вел:

• Боже, я такая дура.

• Прости, я совершенно безнадежна.

• Ха. Я выгляжу даже хуже, чем думала.

• Почему я хоть чуточку не такая, как она? Почему я не такая, как… Почему я не такая, как… Почему я не такая, как…

Клэр всегда напрашивалась на то, чтобы я ей возразил, но, сколько бы я ни убеждал ее в обратном, она не слушала. Я никогда ей не лгал и в первую очередь замечал ее достоинства: ум, целеустремленность, смелость. Мне все в ней нравилось. Но что это дало? Как бы я ею ни восхищался, на ее самооценку это не влияло.

– Прости, – повторяю я.

– Можешь не извиняться. – Она закрывает глаза. Вытирает растекшуюся косметику на лице. – Все, разговор окончен.

– Клэр…

– И, я думаю, отныне нам лучше не общаться. Думаю, так будет легче.

Она уходит, а я, подавленный, плотно сжав губы, смотрю в окно на утреннее солнце.

Проходит второй урок, потом третий, но слова учителей пролетают мимо моих ушей. Я смотрю на свои спорадически трясущиеся руки, которые, кажется, существуют отдельно от меня.