Сегодня после обедни я преспокойно сижу дома и работаю, как вдруг мне приходят сказать, что приехал ко мне Флигель-Адъютант Багратион [139], которому непременно нужно меня видеть. Выхожу и вижу бедного Багратиона всего испуганного, на котором лица нет. Он мне говорит, что в Твоем конвое неповиновение, и что он in corpore [140] идет ко мне во Дворец, чтоб жаловаться. Что неприятности эти произошли от разных мелочных причин, от перемены штатов, которыми они недовольны, от разных принятых им мер внутренней дисциплины (как, например, чтоб в 10 часов вечера они все были собраны в казармах, дабы не таскались по ночам с девками на улицах) и тому подобное.

Что к этому обстоятельству присоединилась еще присылка новых горцев с Кавказа, которые еще не привыкли к военной дисциплине. Все это понемногу росло и росло, они хотели жаловаться Гр[афу] Адлербергу [141], но так как он теперь с Тобою в отсутствии, они сегодня утром положили явиться с этой жалобой ко мне; что ни он, Багратион, ни офицеры остановить их не могли, и что он только успел их обогнать на дороге, чтоб меня об этом предупредить.

Я посмотрел в окно и вижу, что действительно перед моим подъездом стоят человек 40 горцев. Что тут делать? Ты можешь себе вообразить мое приятное положение?! Совета спрашивать ни у кого нельзя, и надо действовать немедленно. Если им послать сказать через лакея, чтоб они убирались домой, разумеется, они бы не послушались. Багратион предложил вызвать из толпы человек 6 или 8 старших и позвать их ко мне, чтоб постараться leur faire entendre raison [142].

Нечего делать, я согласился. Вот они и явились, и первое что, бросились в ноги. Я им сказал, чтоб встали, что это неприлично в военном платье. Потом я стал их спрашивать, знают ли они, что они в военной службе? Отвечали – знаем. Знают ли они, что, будучи в военной службе, они должны повиноваться своим офицерам и своему начальству? Отвечают тоже, что знают. Как же вы смели, если вы это знаете, являться ко мне с жалобою мимо вашего начальства?

Разве в этом состоит служба, разве это дисциплина? Что же вы, наконец, от меня хотите? Они замялись и ничего не отвечали. Этим моментом я воспользовался, pour prendre un ton d’autoritе́ [143], начал им говорить, как глупо, как стыдно то, что они ко мне явились с жалобою, и наконец, приказал им тотчас воротиться в казармы в порядке и оставаться там безвыходно впредь до приказания, и что в противном случае против них будут приняты самые строгие меры.

Они тотчас послушались с очень испуганными фигурами и тотчас пошли преспокойно домой. После этого я сам отправился к Игнатьеву [144] и к Сухозанету, рассказал им всю эту историю и предположил им отправить немедленно весь конвой в Красное Село в лагерь, где он будет под глазами и во власти Плаутина [145], и приказать ему нарядить немедленно строгое следствие, дабы дело это приняло свой настоящий законный ход. Они вполне со мною согласились.

Сию минуту Герштенцвейг [146] у меня был и сказал, что все распоряжения сделаны, и что они сегодня же вечером выступают. Он сам у них был и нашел их совершенно тихими и спокойными, и даже как будто бы раскаявшимися в своей утренней глупости.

Я убежден, что эта глупая история никаких последствий иметь не будет, и что тишина и спокойствие не будут ни минуты нарушены. Плаутин же, я уверен, уже посмотрит за тем, чтоб закон действовал своим порядком и чтоб зачинщики были отысканы и наказаны.

Я поторопился сообщить Тебе всю эту историю подробно, дабы она не дошла до Тебя косвенным путем и, может быть, в преувеличенном виде, и дабы Ты знал всю правду.

№ 14. Константин Николаевич – Александру II

Любезнейший Саша!

За нынешнюю неделю мне решительно нечего Тебе сказать. Все, слава Богу, хорошо и благополучно, и самая погода, наконец, настала летняя, настоящая Лейб-Гвардии Петергофская. Я все время сидел и жуировал в нашей милой Стрельне [147], которая каждым годом становится лучше и лучше. Тут я провел день рождения моей сладкой жинки совсем наедине. Известия про ее здоровье начинают меня очень беспокоить, и я боюсь, что она не воротится ранее 1-го Августа. Несносный ее кашель все не проходит.

Глупая история в Твоем конвое благополучно обошлась. Они пришли преспокойно в лагерь и, говорят, сильно повесили носы, чувствуя какую глупость они сделали, а между тем следствие наряжено.

В комиссии нашей никаких особенных дел не было. Одна только эта история Астраханская, где, я боюсь, нашему бедному Васильеву будет плохо [148]. Коли помнишь, по слухам о беспорядках, которые до Тебя дошли осенью, я посылал в Астрахань Варанда [149] для дознания. Воротившись сюда зимою, он представил мне и Долгорукову [150] подробные рапорты, из которых видно было, какими канальями окружен Васильев, и как они из него делают все, что хотят.