— Что пить будем? — спросил бармен, отрываясь от телевизора.

— Яблочный сок, — ответил Тема.

Бармен поискал вокруг себя ножницы, нашел, достал из-под прилавка картонный пакет, помял его, отрезал уголок упаковки и налил сок в длинный стакан с толстым дном в плотной сердцевине которого кувыркалось скукожившееся до размеров фасолины исковерканное прихотливой посудной оптикой изображение окружающего пространства.

— Что-нибудь еще?

Не выпуская стойку из рук, Тема отрицательно помотал головой.

— Семь пятьсот, — сказал бармен.

Тема заплатил и бармен вернулся к телевизору, смотреть боксерский матч. Помещение кафе отражалось в зеркалах бара, и Тема рассматривал его: смятые отражением столики, наклонившийся мраморный пол, вздыбившаяся невысокая эстрада, огоньки игральных автоматов, занавешенные красными наклоненными портьерами окна, по краям которых проступал пыльный свет с улицы, — время от времени задумчиво посматривая на пузырьки, поднимавшиеся со дна стакана.

Харин стоял на эстраде.

— И что, просто поешь и все? — спросил он в микрофон.

— Да, — крикнул бармен, не отрываясь от экрана, — включить?

— А оно само играет? — спросил Харин.

— Само. Только слова читай на табло, и все дела.

— Где? — крикнул Харин.

— Справа.

Бармен пошарил под стойкой и щелкнул выключателями. В темноте эстрады вспыхнул узкий луч софита. Он уперся в зеркальный шар, начавший медленно вращаться, разбрасывая по помещению кружащиеся холодные зайчики. Заиграла музыка, — «Падал снег» Шарля Азнавура.

— Томба ла неже, — прочитал Харин в микрофон. — Ту не вьяндра па се суар.

Телохранитель Харина неподвижно сидел перед игральным автоматом и незаметным движением отрывисто постукивал по светящимся клавишам.

Проститутка, нервно побрякивавшая на дальнем конце стойки пластиковой прозрачной палочкой в стакане с коктейлем, встала и подошла к Теме.

— Ты по работе здесь или как? — спросила она независимо.

— По работе, по работе, — послышался у Темы из-за спины голос телохранителя.

— Дайте человеку спокойно соку попить. — сказал бармен, не отрываясь от телевизора.

— Это верно, — мирно отозвался телохранитель, — бабы тоже люди.

Тема допил сок, поставил стакан на стойку и вышел из кафе.

Уличный грохот оглушил его в первую минуту. Не разбирая пути, он прошелся немного по улице и остановился. Он огляделся по сторонам.

Посередине дороги рабочие в оранжевых жилетах укладывали асфальт. Железные колеса асфальтового катка неторопливо уминали только что разровненную почерневшей доской черную массу.

Тема оглянулся. За окном продуктового магазина стояла небольшая очередь к застекленному, освещенному изнутри прилавку, в котором, на эмалированных подносах лежало свеженарубленное мясо, яркий пестрый фарш и темные куски печени. Пожилая женщина в сером плаще показывала пальцем за стекло, выбирая кусок получше. Продавец в белом, слегка забрызганном кровью халате, наклонившись, лениво переворачивал плоские, с ноздреватыми срезами костей, красные с белыми прожилками плашки.

В течение нескольких секунд Тема представил себе: родилась в тридцатом году, во времена выбеленных стадионов, украшенных слабо развевающимися на вечернем теплом ветру спортивными флагами, отгоняла крымскую осу от стакана с газированной водой, на краю которого застыла лакомая капля сиропа — в тот момент, когда деловитая пионервожатая объявила неожиданное политинформационное построение, кутаясь в пальто смотрела в эвакуации черно-белый фильм «Гроза», от зловещих кинематографических теней которого странным образом сопрягавшихся с надрывной хрипловатой музыкой становилось как-то по-особенному тягостно на душе, вернулась в опустевший Ленинград и в школе с довоенными незакрашенными надписями на партах писала, поглядывая на свежую глянцевую листву за окном, сочинение или контрольную на листках с фиолетовыми штампами, работала, поступила в институт, стала бухгалтером, вышла замуж за сослуживца, вышла на пенсию. Умрет. Похоронят под маленькой мраморной плиткой, формат тридцать на тридцать сантиметров, подумал Тема с неожиданным сочувствием.

Женщина поставила с той стороны витрины сумку на мраморный подоконник и стала укладывать мясо, завернутое в палевую бумагу, на которой уже начали проступать водянисто-красные пятна, в застиранный полиэтиленовый пакет. Она мельком посмотрела на Тему. Он увидел на секунду озабоченные глаза, карие, слегка выцветшие по краю, там, где коричневая, пестрая как лягушачья кожа, распахнутая двойным веером, неправдоподобно прозрачная линза нежно растворялось по краям в молоке белка, и вдруг перестал думать. Он отвернулся от витрины, столкнулся с другой женщиной в плаще, извинился на ходу, уже шагая, глядя по сторонам, дыша, стараясь отвлечься от неприятного, растекавшегося по телу едкого жара предчувствий. Он быстро, почти бегом вернулся обратно в кафе и подошел к стойке, круто затормозив в самый последний момент, чтобы не удариться грудью об ее отделанный изящным деревянным бордюрчиком край. Бармен обернулся.

— Пачку сигарет, — сказал Тема хорошим, хотя и слегка срывающимся женским голосом, — и сок.

— Яблочный? — спросил бармен, заинтересованно поглядывая на Тему.

— Яблочный.

Бармен налил ему стакан сока и кинул на прилавок пачку сигарет. Тема расплатился и сел за столик в углу, возле выхода на кухню. Большой бильярдный стол с оббитыми бортами, прилавок бара, обшитый новенькой синтетической фанерой и разрисованная космическими пришельцами и земными девицами в коротких юбках стенка игрового автомата с трех сторон отгораживали столик от остального помещения. Глядя в настенные зеркала, видневшиеся в просвете между автоматом и стойкой, отхлебывая время от времени из старомодного стакана кисло-сладкую жидкость с резким яблочным запахом, Тема произвел рекогносцировку.

Харин, превращенный зеркалом в гидроцефала, сидел за столиком около эстрады, рассеянно слушал монотонную музыку и разглядывал собственные руки.

Ему было невыносимо грустно. Тоска, меланхолия, печаль своевольно вторгались теперь, после позавчерашнего разговора с Мариной в его беззащитное, непривычное к абстрактным чувствам сознание. Он был бесконечно одинок в этот момент, но не знал об этом и думал, что отравился утром в кондитерской. Его даже мутило, по правде сказать.

В который раз он вспоминал, — пытался вспомнить, но воображения не хватало, — маринину расплывчатую внешность. Рассыпающиеся на ходу непрочные фрагменты ее облика приходили ему на ум: глубокий зрачок в тени ресниц, виновато наклоненная голова, неловкий шаг, рука, рассеянно упирающаяся в поясницу. Разрозненные черты выскальзывали из его памяти тем быстрее, чем сильнее, отчаяннее пытался он их удерживать. Но каждый раз, когда он вдруг, — хотя бы и на мгновение, — видел ее, — хотя бы тень ее, абрис, нежный изгиб воротника, обнимающего покатое плечо, — он чувствовал, что утомительная тревога пропадает, и по телу разом, как впрыснутый в кровь медикамент, распространяется упоительная эйфорическая волна. Спустя короткое мгновение картинка с издевательской неторопливостью исчезала, как диапозитив на экране, когда лампочка в проекторе перегорает, и его снова охватывало отчаяние, повторяющееся настойчивое напоминание о том, что Марина никогда по-настоящему принадлежать ему не будет. От этой мысли, главной, отчетливой, в отличие от всех остальных переживаний, как наглядное пособие по гражданской обороне, ему становилось временами так отвратительно плохо, что хотелось немедленно покончить с собой, причем не просто так, застрелиться или повеситься, а каким-нибудь особенным, замысловатым способом, например, харакири себе ножницами сделать, ртути наглотаться из градусников или перочинным ножом сонную артерию себе перерезать. Он ненавидел себя в эти секунды, он казался себе отталкивающим уродом, безмозглым, никчемным, случайно и наспех слепленным гомункулусом, плотоядным приматом. Потом и эта, главная мысль, тоже мало-помалу проходила, пропадала где-то в коре головного мозга, в неразборчивой перекличке слабых сигналов, и ему начинало казаться, что ничего, что цыплят по осени считают, что все еще впереди и что жизнь можно, вообще, всегда по-своему повернуть, стоит только взяться как следует. Что когда-нибудь, — сто, двести, тысячу лет спустя, неважно когда, когда-нибудь потом, — он сможет осторожно, затаив дыхание, прикоснуться ладонью к подростково-продолговатому ослепительному обводу ее предплечья и дружелюбное, доверчивое, податливое тепло будет ему неожиданным ответом.