Трижды князь заставлял волхва возвращать к жизни замученного пленника и снова начинал его истязать, едва тот приходил в себя и к нему возвращалась способность чувствовать боль. Наконец вождь Тьмы не выдержал и стал молить князя о пощаде. Не так, как об этом просит сраженный воин, а так, как просит презренный раб: униженно и жалобно, пытаясь вызвать отвращение к собственной жизни и еще более к своей никчемной смерти. В этот миг лицо князя прояснилось, и к нему вернулось прежнее человеческое выражение. Он перестал истязать изуродованное тело и посмотрел в помутневшие от боли глаза предводителя чужаков. Он смотрел в них, как смотрят на сосуд, который должен быть до предела наполнен страданьями. Чаша мучений этой твари была полна до краев, но чаша мести едва только наполнилась.

Тогда князь облегченно отсек ненавистную голову и ушел в дикую степь навстречу новым отрядам воинов Тьмы, ибо жажда мести все еще жгла его душу. Он безжалостно убивал всех: и женщин, и детей, и пленных, и тех, кто просил пощады, и тех, кто пытался спастись бегством. Каждого князь непременно старался настичь и убить, но только страшный огонь, сжигавший его душу, не утихал, а разгорался все сильней и сильней, требуя себе все новых и новых жертв. И вскоре сталось так, что князь уже не мог и дня прожить, чтобы не убить кого-либо из воинов Тьмы или простого человека из народа Тьмы. Лицо его потемнело, и на нем застыла ужасная улыбка, являвшаяся раньше всякий раз, когда он убивал врагов своих. Само Зло теперь изображалось во всем его облике, и страшен он стал не только для тех, кого ненавидел и с кем воевал, но и для тех, кого он защищал и любил когда-то. Да, именно, раньше любил, но теперь наполненное злобой и жаждой мести сердце способно было только ненавидеть. Все, кого он любил, умерли, а на новую любовь не было сил, потому что больной душе ненавидеть легче, чем любить, а мир без любви подобен серой однотонной картине, где нет своих и чужих, и все на одно лицо. Лишь одна привычка заставляла князя убивать одних и не трогать других... пока. Пока месть, ставшая непреодолимой жаждой убивать, находила себе жертв среди чужих. Но иногда князь в гневе калечил своих же воинов, когда ему смели перечить, чего никогда прежде не делал. Люди стали невольно сторониться его, хотя воинская слава князя гремела далеко. Многие воины хотели воевать рядом с ним, наслышавшись легенд про его подвиги, но, побывав в битве рядом со Светомиром, начинали опасаться и бояться его. И совсем не робкие люди никак не могли объяснить для себя холодный ужас от присутствия князя и будто бы случайно отставали в пути, как несущие тяжелую ношу слуги.

Никто уже и не помнил, когда Светомиру стало все равно, кого убивать, но только все чаще и чаще князь в пылу битвы забывался и убивал всех, кто попадался ему под руку. Воины один за другим стали покидать его, и молва больше не называла его Добрым Князем, а стали звать его Черным Князем, ибо он все еще носил траур по своей семье, а лицо его стало едва ли не таким же черным, как и его черный плащ. Вскоре Черный Князь остался один, ибо никто не решался быть рядом с ним. Впрочем, князю никто и не нужен был. Раны на нем заживали быстро и сами собой. Он один выходил против целого войска и побеждал, сокрушая тысячи врагов.

Жестокая война, которую вел Черный Князь, закончилась тем, что большая часть пришедшего народа Тьмы была просто уничтожена, а оставшиеся в живых обещали принять веру в Светлых Богов и воевать дальше только с другими народами Тьмы, защищая народы Света, суть детей Светлых Богов, до последней капли своей крови. Они дали на этом страшную, священную клятву и никогда ее не нарушили[41]. Так была окончена первая война с народами Тьмы, но Черному Князю это уже не нужно было. Ему нужно было постоянно убивать, и люди неоднократно убеждались и ясно видели, что князю было уже все равно, кого убивать и зачем. Взгляд его стал страшен, сам же он уже все более походил на злого демона, а не на воина Светлых Богов. К тому времени он уже прослыл бессмертным, ибо пережил многие страшные раны, от которых другие давно бы умерли, но от которых он, напротив, становился сильнее и все более насыщался неведомой страшной силой, теряя при этом последние остатки человеческого облика. Вот именно тогда волхвы и решили усыпить Черного Князя древним заклинанием «вечного сна», после чего поместили его в особый каменный ларец, где силы солнца, земли и звезд поддерживали бы в нем жизнь, и где бы его страшная сила ждала своего часа, часа, когда враг вновь нападет на земли Светлых Богов. А чтобы никто и ничто не могло разбудить Черного Князя случайно, ларец этот спрятали внутри особой скалы на вершине горы.

* * *

Голос молодого воина к концу рассказа звучал все тише и тише, словно силы его истощались, и последние слова он едва прошептал. Девушки какое-то время ехали молча, потрясенные услышанным, не в силах осознать сказанное и поверить в невозможное. Мысли в голове Русаны спутались и метались подобно испуганным птицам, не находя себе знакомого приюта понятных слов и ясного смысла. Она не знала, что делать и что сказать, и потому сосредоточенно смотрела прямо перед собой, боясь взглянуть на отрока. Ей казалось, что если она посмотрит на него, то он непременно заговорит вновь, и тогда она услышит еще что-нибудь ужасное про Черного Князя.

Волна холодной сырости коснулась ее щеки, и она встрепенулась, совершенно приходя в себя. Только теперь она заметила, что вместо черного бархата тьмы их окружает серый шелк раннего утра. Их кони, не чувствуя узды, брели наугад, ведомые одним лишь своим звериным чутьем, дарованным им заботливой Матерью-Природой вместо хитрой сообразительности человека. Но то, что при первом взгляде кажется низким инстинктом или чутьем, лишенным мудрости и расчета, есть всего лишь недоступный нашему пониманию потаенный смысл, впечатанный в подсознательную память существа. Так и движение лошадей без понукающей воли человека только казалось бессмысленным перемещением, а на самом деле это был кратчайший путь к ближайшей низине, пахнущей сочной травой, где средь жаркого лета еще сохранилась ее зеленая свежесть, и куда естественно было стремиться всякой твари, уважающей подножный корм.

Из этой-то низинки, еще невидимой в утреннем сумраке, и набежал сырой холодок тумана, студивший теперь и без того бледные щеки Руськи.

Боярышня огляделась вокруг. Вместо ровной степи сквозь туманную дымку маячили темные спины холмов, плавно изгибавших свои могучие покатые спины, словно застывшие земляные волны. Именно эти холмы и накопившаяся усталость делали своевольный путь коней подобным извилистой линии. Река дымящегося тумана медленно надвигалась на беглецов снизу, готовая вот-вот совсем все поглотить.