за этим бюро виднелся силуэт женщины, склонившейся над чем-то. Неведомый приглушенный свет окружал ее, но я и не помышлял задаться вопросом, откуда он исходит. Весь страх улетучился, будто бы я и сам пересек грань и стал привидением. Я поднялся с кровати и тихо прошел по комнате туда, где сидела она. «О если бы она была прекрасна!» – подумалось мне, ибо я нередко мечтал о прекрасном привидении, избравшем меня в любовники. Фигура была неподвижна. Она смотрела на выцветший, потемневший лист бумаги. «Какое-нибудь старое любовное письмо», – подумал я и подошел поближе. Я был теперь так спокоен, что даже заглянул ей через плечо. Со смесью изумления и ужаса я понял, что перед ней поблекшая страница из старой счетной книги. В проблесках ущербной луны, сиявшей меж портьер, виднелись старинные перечни хозяйственных расходов, столбики шиллингов и пенсов, заполненные выцветшими, ржавыми чернилами. Колонки фунтов не было. Не сомневаюсь, что фунты и фартинги в мире мысли – истинном мире духов – почти те же, но в призрачном мире подобная озабоченность шиллингами и пенсами должна означать нечто ужасное! Страшно подумать, что монеты, давно уже стершиеся в чужих карманах и кошельках, возвращенные на монетный двор и переплавленные, чтобы в который раз явиться с профилем нового короля или королевы, обеды, съеденные мужчинами, женщинами и детьми, чьи тела уже давно съедены червями, лак для полов, дюймы которого давно уже истаяли – сотни безымянных мелочей раз и навсегда исчезнувшей жизни, могут сбивать с толку, беспокоить и, что хуже всего, занимать душу привидения, веками прозябавшего в Аиде! Почерк был очень старомоден, а слова сокращены. Я не смог разобрать ничего, кроме цифр и одной единственной записи: «коринфский вин.»[79].

Должно быть, коринка для рождественского пудинга! Ах, бедная дама! Ее заботило не Рождество, а пудинг; не восторг детей перед угощением, а нищенский грош, которого оно стоило. И она все не могла выбросить это из головы, хотя мозг ее давным-давно «был в мелкую муку размолот»[80] в ступке Смерти. «О бедный призрак!»[81] Не нужно ни оставшегося после смерти бесценного клада, ни пола, запятнанного кровью убиенного младенца, ни пергамента с правами на владение землей, спрятанного со злым умыслом! Для ада благородной хозяйки достанет и старой счетной книги!

Она ни разу не подняла головы и, казалось, не знала, что я стою позади. Я отошел к эркеру, откуда мог видеть ее лицо. Я оказался прав. Это была та самая пожилая дама, что повстречалась мне на Рассел-сквер перед Джеймсом Хитриджем. Ее сморщенные губы шевелились, как если бы с них – не будь они бездыханны – слетали слова; лоб над тонким носом был нахмурен, и она вновь и вновь прикладывала блестящий указательный палец к виску, словно размышляя над некоей непостижимой бедой всего человечества. Не знаю, как долго я стоял так, взирая на нее, но наконец я отступил к своей постели, оставив ее за попытками разрешить то, что не могло быть разрешено подобным образом. Это символизировало беду всей ее жизни, и она не смогла распознать ее. Больше я ничего не помню. Быть может, она так и сидит там, пытаясь разрешить неразрешимое.

За завтраком, перед широким светилом сквайрского лика и красотой Летиции, под острым взглядом Джеймса я не был бы расположен к разговору об увиденном, даже если бы не опасался сомнений в моем душевном здравии, которые эта история непременно бы возбудила. Обремененный воспоминаниями о ночи и отсутствием очков, я провел день на редкость тоскливо, с содроганием ожидая прихода ночи, ибо, хотя я и был спокоен в присутствии привидения, к возможному его возвращению я не мог отнестись со всем хладнокровием. Однако же с наступлением ночи я мирно проспал до самого утра.

На следующий день, поскольку читать мне было неудобно, я отправился блуждать по имению, осматривая дом снаружи и начиная понемногу разбираться в расположении комнат. Это было огромное, широко раскинувшееся сооружение, частью весьма старинное, частью же – сравнительно новое. Сперва я отыскал окно своей комнаты, которое выходило на задний двор. Сбоку под ним была дверь. Я задался вопросом, куда она может вести, но дверь оказалась запертой. В это время, выйдя из конюшен, ко мне подошел Джеймс.

– Куда ведет эта дверь? – спросил я.

– Сейчас, найду ключ, – ответил он. – Это довольно-таки чудно́е местечко. Когда мы были детьми, нам там нравилось.

– Вот лестница, – продолжил он, открыв дверь. – Она ведет в комнаты над кухней.

Я проследовал за ним вверх по лестнице.

– Вот дверь в вашу комнату, – сказал Джеймс. – Но она всегда заперта. А это комната бабушки – так ее называют, хотя я понятия не имею, почему.

С этими словами он толкнул дверь, и нам открылась старомодная гостиная, в которой сильно пахло затхлостью. На столике лежало несколько старых книг. Возле них стояла фарфоровая чаша с иссохшими, утратившими аромат лепестками розы на дне. Скатерть на столе была изъедена молью, а стулья с паучьими ножками покрывала пыль.

Мной вдруг завладело убеждение, что старинное бюро должно быть родом из этой комнаты, и вскоре я отыскал место, где оно, вероятно, прежде стояло. В то же мгновение я заметил над этим местом на стене портрет.

– Разрази меня гром! – невольно воскликнул я. – Да ведь это та самая пожилая дама, которую я встретил на Рассел-сквер!

– Вздор! – сказал Джеймс. – Старомодные дамы что младенцы – все на одно лицо. Это очень старый портрет.

– Это я вижу, – ответил я. – Словно работы какого-нибудь Цуккаро[82].

– Я не знаю, чей он, – поспешно проговорил он, и мне подумалось, что мой приятель выглядит немного странно.

– Она из вашей семьи? – спросил я.

– Говорят, что так, но как ее звали и кем она была, я не знаю. Спроси у Летти, – ответил он.

– Чем больше я смотрю на портрет, – сказал я, – тем более убеждаюсь, что это та самая пожилая леди.

– Что ж, – со смехом откликнулся он, – моя старушка-няня говорила, что она была настолько беспокойной, что так и не успокоилась. Но все это вздор.

– Кажется, бюро в моей комнате одних лет с этой мебелью, – заметил я.

– Раньше оно стояло вот здесь, – ответил он, указывая на место под картиной. – Помню, с каким трепетом мы к нему относились, ведь поговаривали, что старая дама все еще держит в них свои счета. Мы не смели коснуться кип пожелтевшей бумаги в ящиках. Помню, как почитал Летти самой настоящей героиней, когда она дотронулась кончиком пальца до одной из них. Со