— Нигдэ от вас покоя нэт, от собак, — скривился Хусейн. — Руки покажи.

Я протянул ему связанные руки, затекшие, синие. Он брезгливо и тщательно осмотрел мои ладони.

— Армия ходил? Чечня воевал?

— Нет, нет, — поспешно ответил я. — Ни в Чечне, ни в Афгане. Я вообще не служил.

— Откуда сам?

— Из Москвы.

— Москва кем был? На кого работал?

— Я программист. Специалист по компьютерам.

— А тэпэрь гавно будэшь! — Хусейн ощерился, довольный. Сверкнули щедрые золотые коронки в ряд. — Параша заставлю чистить, хуже собаки будэшь. Бабу твою будэм ибат всэ вместе, понял, да? А ты смотрэть будэшь. Сапаги лизат заставлю. Старший брат мой, суки, убили, племянник тюр-ма сидит, дом спалили, атэц-мать в горах прячутся — за все мне отвэтишь, козел!

— Послушайте, я мирный человек… я никого не убивал… я не был на войне… чего вы от меня хотите?..

— Всэ русские — казлы и собаки, — заявил он, толкнув меня кулаком в грудь. — Хуже собак. Аллах вас нэнавидит.

Жан-Эдерн, побагровев от ярости, бросил ему по-арабски несколько фраз. Наверное, бабушка достаточно обучила его языку предков, чтобы понять чеченского подонка. Хотя бы в общих словах. Хусейн прищурился, зеленые глаза по-волчьи заблестели. На голом черепе выступил пот:

— Приятэлю своему скажи: насрать минэ, кто он такой, понял, да? Я ему сейчас голова, на хер атрэжу, чтоб языком нэ трепал. Пэрэведи. Я с этим гавном гаварыт нэ буду.

Я перевел. Жан-Эдерн стиснул зубы, но промолчал. Потом коротко бросил по-английски:

— Не бойтесь его.

— За вас всэх викуп будут платить. Много тисяч долары. Две неделя викуп не будэт, падохнэтэ бэз базара. А пока работат будэтэ. Всо.

Он круто развернулся и потопал обратно в мечеть, сволочь.

Самое худшее, что могло произойти с нами, произошло. Самое худшее, исключая смерть. Хотя смерть казалась тогда желанным исходом. Нас бросили в зйндан. Это яма в земле метра три глубиной. Ширина — тоже около трех. Сверху зиндан запирался грубой деревянной решеткой с амбарным ржавым замком. Внутри было только ведро для отходов, и все. Солнце стояло прямо над нами, над головой. Я не хочу сейчас это все вспоминать, слишком тяжело. Таня несколько раз падала в обморок. Жан-Эдерн приводил ее в чувство. Жажда… дай вам Бог никогда не узнать, что такое настоящая жажда. Когда язык распухает во рту, становится неподвижным, толстым и шершавым, как деревяшка. Слизистая высыхает, берется рубцами и жесткой коркой. Дышишь через нос, с трудом, рывками, свистя. Воздуха постоянно не хватает, тебя не отпускает страх задохнуться. Высыхают глаза, становится больно моргать. Как будто насыпали по горсти песка в каждый глаз. Тело немеет, теряет чувствительность. Чтобы пошевелить рукой или ногой, нужны нечеловеческие усилия. Перестает работать мозг, прекращает думать. Вокруг плывут синие и оранжевые круги, слышатся странные звуки, которые долго отзываются эхом. Например, пение. Несколько часов подряд я слышал заунывную русскую песню, все пытался разобрать слова и не мог. Пел хор мужских голосов, то громче, то тише. Потом песня распалась на куски. Они перемешались между собой и звучали одновременно, приходя с разных сторон. Так прошел первый день, до вечера. Когда стемнело, нам спустили грязную канистру с водой и несколько кусков окаменевшей лепешки. Как собаки, как звери, мы лакали вонючую, отдававшую бензином воду, протирали лицо, глаза.

Жара спала почти мгновенно. Стало прохладно, затем и по-настоящему холодно. Я читал когда-то, что в пустыне ночами бывает страшный холод, теперь узнал на практике. Мы пришли в чувство, но тряс озноб. Сгрудившись, обхватив друг друга, прижавшись, заговорили. Точнее, заговорил Жан-Эдерн:

— Они хотят нас запугать. Но убивать не будут, точно. Это простые бандиты, не фанатики. Им нужен выкуп. Только деньги, больше ничего. Не перечьте им, делайте все, что скажут. Зря ты, Гюнтер, сказал им про свой журнал. За тебя будут требовать больше, чем за других. Если станут спрашивать снова, скажи, что пошутил. Вы, русские, не бойтесь чечена. Он не главный, просто наемник. Их много воюет по всему миру. Главный — Али Хамза. Я о нем слышал. Бывший кадровый военный, спецназовец. Когда правительство начало чистку в армии, его выгнали. Теперь мстит.

— Что… нам… делать… — с трудом открывая рот, умоляюще прошамкал я.

— Пока не знаю. Завтра будут говорить с каждым отдельно. Или послезавтра, скоро. Плохо, что имя Мохаммед Курбан здесь ничего не значит. Он был силен на востоке, тут — нет.

— А сколько они захотят денег? — Таня громко стучала зубами.

— Неизвестно. За вас троих — тысяч сто, за Гюнтера — больше раза в два.

— А за вас?

— Если узнают, кто я, — убьют сразу. Если мне удастся их убедить — отпустят через время.

В который раз мне показалось, что Жан-Эдерн не тот, за кого себя выдает. Даже его признание на яхте — пустые слова.

— Они не имеют права, — принялся за свое Гюнтер, подвывая. — Sie haben kein Recht. Я буду требовать, чтобы меня связали с немецким консулом…

— Требуй, — отрезал Жан-Эдерн и умолк.

— Нужно согреться, — вдруг убежденно сказала Таня. — Есть одно йоговское упражнение. Машуник, ползи ко мне. Помнишь, я тебе показывала «уддияна-бандху»? Помнишь?

Машка затравленно кивнула.

— Давай-ка их научим, доченька. Смотри, здоровые дядьки замерзли и дрожат как кролики. Сейчас мы вас всех быстренько разогреем!

Мы с Жан-Эдерном тоскливо усмехнулись, Гюнтер все бормотал как припадочный, что они не имеют права.

— Показывай, Маш, — продолжала Таня, силясь выглядеть достойно. — Ты же умеешь, у тебя всегда получалось. Помнишь, как мы с тобой сильно-сильно замерзли тогда на пруду, помнишь? А потом сели на лавочку и начали греться. Ка-а-ак начали! Да ка-а-ак согрелись! Помнишь ведь, правда?

— Помню, мамочка, — пролепетал бедный Еж.

— Тогда начали!

— Ну… сначала нужно сесть в лотос… — сказала она нехотя, чуть отвердевшим голоском. — Одну ногу так, другую — так…

— У меня не получается, — капризно произнес Жан-Эдерн. — Я слишком старый и толстый.

— Пробуйте, надо пробовать! — потребовала Таня. — Можете только одну ногу пока положить, потом у вас получится и вторую. Только нужно обязательно каждый день тренироваться.

Не помню, на каком языке мы тогда говорили, как понимали друг друга… Наверное, открылось что-то бессознательное, как до Вавилонского столпотворения. Когда язык был у всех один. И люди строили башню, чтобы увидеть Бога и говорить с ним. И Бог отомстил им, навсегда посеяв непонимание и раздоры. Тот самый добрый Боженька… Как я его ненавидел тогда!

— Теперь спинку держите. — Машка понемногу увлекалась. — Спинку надо держать прямо-прямо, как на танцах.

Мы, кроме Гюнтера, кое-как выпрямили спины.