Он и в самом деле командовал отрядом гардкоутов, охотившихся на речных разбойников, но было это более тридцати лет назад — во время большой войны с Наполеоном.

— А скажи, дядя, — прервал его Невельской. — Правда ли, что матушка дворовую девку свою убила?

Полозов остановился у раскрытой уже было двери, из которой ощутимо повеяло теплом, и, склонив голову к правому плечу, смотрел на племянника. Лицо его освещалось одним огоньком свечи. Огонек этот на сквозняке то прыгал, то начинал стелиться, напоминая скорее каплю ожившей и непокорной воды, а Петр Тимофеевич молчал, непрестанно меняясь лицом и как будто бы корчил рожи. Пляска теней на его физиономии прекратилась, когда кто-то внутри комнаты, очевидно, устав ждать и озябнув, гулко захлопнул дверь.

— Не было этого, Геннадий Иванович, — торжественно проговорил отставной моряк. — Пять ударов розгами сестрица ей присудила. Девушка сама утопилась потом. Нервная была… У кого хочешь спроси.

— Я спрошу, — сказал Невельской.

Он уже слышал историю о пяти розгах от мужа своей сестры. Павел Антонович особо подчеркивал, что и в суде говорил то же самое. Однако в документе, прочтенном почти год назад в адмиральском салоне «Ингерманланда», черным по белому сообщалось о связанных у покойницы руках. Выходило, что перед смертью она либо сама себя связала, либо кто-то соврал. Понятно было, зачем стали бы врать Невельские, а также вся их родня. Неясными оставались возможные мотивы того, кто составлял документ. Если допустить, что он солгал, конечно.

— Кто у тебя там? — спросил Невельской, кивая на дверь.

— Помощник, — ответил Полозов. — Заходи, не то окоченеем вовсе.

Помощником у Петра Тимофеевича оказалась худая глазастая девочка лет одиннадцати-двенадцати. По заплатанной и простой ее верхней одежде Невельской видел, что она из крестьянских детей, но взгляд ее больших темных глаз удивил его полным отсутствием робости. У старика Полозова она была, очевидно, на особом положении. Плотно закрыв за вошедшими дверь, она спокойно вернулась к столу, за которым, судя по всему, сидела до этого. На столе громоздились кипы старинных книг.

— Помогает библиотеку вашу разбирать, — объяснил бывший охотник за волжскими разбойниками. — Сестрице-то, Федосье Тимофеевне, до книжек дела вообще никакого нет. Все в беспорядке. Никакой стройности.

Невельскому известно было, о какой стройности идет речь. После смерти отца и деда он много времени проводил в имении Петра Тимофеевича, где за неверно поставленную на полку книгу полагалось полдня натирать особой тряпочкой до блеска дверные ручки во всех комнатах. Каждый том принадлежал не просто определенной полке, но строго определенному месту на этой полке, установленному дядей раз и навсегда еще в самом начале века.

— Она, что же у тебя, грамоте обучена? — кивнул Невельской на девчушку, смешно морщившую нос из-за попавшей в него пыли.

— Только попробуй чихни! — предупредил ее старик, показывая кулак, а затем повернулся к племяннику— Разумеется. Я уж более полугода тут за порядком слежу. Успел просветить неразумное чадо.

Девчушка хоть и крепилась изо всех сил, но все же не удержалась и звонко чихнула. Над книжной кипой взвилось облако густой пыли.

— Надо было сначала тряпкой влажной их протереть, — засмеялся Невельской. — Эх ты, дядя, дядя…

Наутро при ярком солнечном свете, празднично залившем комнаты пустого холодного дома, он с удивлением обнаружил, что ночью ошибся по поводу возраста подопечной Петра Тимофеевича. Ей было никак не двенадцать, и уж точно — не одиннадцать лет.

— Шестнадцать, — ответила она неизвестно откуда примчавшемуся в ночи молодому барину, который вздумал вдруг пытать ее про года.

Ошибка объяснялась неверным светом, усталостью и детским изяществом, из коего Авдотья Ильинична, как она сама представилась Невельскому, еще только начала переходить в изящество женское. Хороша она была до невозможности. Огромные глаза, ровно глядевшие на растерянного слегка барина, напомнили ему берберскую дикарку в Лиссабоне. Авдотья Ильинична смотрела на Невельского спокойно и с небольшим интересом — как смотрит на еду не очень голодный человек.

— Проводишь меня к Никитиным? — сказал наконец он.

— Провожу. А у тебя какое к ним дело?

По дороге он пробовал расспросить ее насчет погибшей Анны Никитиной, однако Авдотья Ильинична ничего ему не отвечала. Закутанная в платок ее головка лишь отворачивалась чуть-чуть, когда он склонялся к ней со своими вопросами.

Далее все происходило в духе сказочных повестей литератора Гоголя, прочтенных Невельским по возвращении из похода по Средиземному морю. Цитировавший эти сочинения в Лондоне господин Семенов до такой степени пробудил в Геннадии Ивановиче общее к себе любопытство, что тот не удержался и прочел пару книг, хотя после отъезда из Дракино и поступления в Морской корпус, а в особенности после того, как вышел из-под надзора своего дядюшки-книгочея Петра Тимофеевича, интерес к праздным выдумкам утратил уже навсегда.

Девушка привела его на пепелище, пояснив, что Никитиных недавно пожгли и что живут они теперь в уцелевшей неизвестно каким чудом бане. На вопросы «за что пожгли», «кто пожег» она лишь пожимала изящным плечиком, а едва они втиснулись в темный предбанник, сразу скользнула вперед и — как была, в дядиной шубейке — забралась на полок. Там в куче тряпья копошилось и попискивало что-то живое, в чем спустя несколько минут Невельской разглядел трех или четырех совсем еще малых ребят. Руководила всем этим собранием старинная уже очень на вид старушка, из путаного бормотания которой удалось выяснить, что родители оставленных под ее присмотром детей отправились валить хозяйский лес на строительство нового дома.

— Это и есть молодой хозяин, бабушка, — предупредила Авдотья Ильинична, однако старой ведьме было все равно. Она явно не усматривала ничего зазорного в краже барского леса.

Невельской скоро догадался о родственной связи девушки с погоревшим семейством и, не в силах противиться то ли благородному, то ли, напротив, расчетливому порыву, предложил старухе немного денег. Та их взяла, припрятала и тут же стащила с полка одного из младенцев. Ничуть не слушая протестов Авдотьи Ильиничны, а также истошных воплей двухлетнего на вид мальчонки, она схватила с узкого подоконника нож, и не успел Невельской вмешаться, как она полоснула лезвием по детской ладошке.

— Зря ты ей денег дал! — выпалила с ненавистью Авдотья Ильинична, выталкивая своего гостя из бани на черный от пепла снег.

— Да как же… — бормотал ошалевший моряк. — Это что было?

— Бога она своего так благодарит. Он кровь любит.

— Бога?.. Какого бога?

— Не знаю. Нием кличет. Она, вообще, странная… Деревьям в лесу молится, особенно дупловатым… В церковь не ходит. Батюшка совсем ее оттуда прогнал.

По дороге на речку, куда Невельской попросил его проводить, Авдотья Ильинична снова молчала, только на сей раз ее молчание было куда тяжелей. Если прежде она просто ничего не говорила, то теперь не говорила чего-то важного, и это важное витало над ними, давило на плечи, запечатывало уста.