Неприятные и тяжелые эти мысли совсем было взяли верх над Невельским, так что он едва не погрузился в хандру. Но долетавший уже запах моря, но яркое солнце, но молодость и большое предстоящее дело все же сумели настоять на своем.

«Что я? — спохватился он вдруг. — Ведь я счастлив. Грудь моя вздымается и полна воздуху, мои глаза видят так далеко и отчетливо, руки мои послушны мне. Мир прекрасен. Чего мне еще желать? Я нужен этим людям — так или иначе, независимо от того, кому это выгодно. Я послужу не кому-то из них, но Отчизне».

Откинувшись на твердую, ничем не обитую стенку видавшего виды дормеза, Невельской постарался удержать этот миг. Он уже догадывался, как мимолетны такие важнейшие для всей человеческой жизни порывы, а потому даже закрыл глаза, чтобы запереть и удержать это настроение в себе.

В следующую минуту вокруг экипажа поднялся шум, и он остановился. Захрипели кони, кучер закричал что-то испуганным голосом, снаружи неистово закипела жизнь. Невельской распахнул дверь и увидел человек пять-шесть верховых, которые молча вертелись на своих разгоряченных долгим бегом конях у самого дормеза. Оседавшая густым облаком пыль объяснила причину надвигавшегося прежде со стороны города смерча. Молчаливые всадники и были тем смерчем. Один из них наезжал темной массивной грудью своего жеребца прямо на открытую дверь. Лицо его было черно от пыли.

— Господин Невельской? — требовательно крикнул он, склоняясь к подстриженной гриве.

— А вы кто? — спросил тот и незаметно для верхового потянулся за торчавшим из дорожной сумки пистолетом.

— Не велено говорить! Вы сначала представьтесь.

Окинув их коротко взглядом, он понял, что выбора у него нет. Всадники были при оружии. Никаких знаков различия, костюмы партикулярные, однако у каждого в необычной седельной кобуре виднелся либо английский штуцер[87], либо новейшая многоствольная «перечница» Мариэтта[88].

— Десятого флотского экипажа капитан-лейтенант Геннадий Иванович Невельской.

Ладонь его все же стиснула нагревшуюся в крымской духоте рукоять пистолета. Хотя бы одному напоследок он собирался прострелить пыльный лоб.

Говоривший с ним повернулся к своим товарищам и кивнул. От общей группы отделился другой всадник с покрытым пылью лицом. Первый тут же отъехал в сторону, уступая место у раскрытой двери.

— Вам надлежит следовать за нами, Геннадий Иванович, — сказал подъехавший, после чего, не дожидаясь ответа, властно махнул кучеру и указал направление.

От рывка, с которым экипаж тронулся с места, дверца захлопнулась, но уже через мгновение распахнулась вновь. На сей раз ее открыл только что отдавший приказ вознице всадник. Для того чтобы сделать это, он не просто склонился с крупа своего коня — он гибко опал вниз, подобно увядшей лиане, а затем прямо на ходу скользнул со своего седла внутрь дормеза. Проделано это было с такой ловкой непринужденностью, словно незваный гость Невельского только и занят был всю свою жизнь тем, что шнырял на ходу с коней в экипажи.

— Спину сегодня как-то прихватывает, — пояснил он в ответ на пристальный взгляд Невельского, морщась от боли. — К ночи шторм будет, по всей очевидности… А пистолет уберите… Ни к чему это.

Закрыв дверь, он махнул рукой одному из своих подчиненных и указал на идущего рядом с дормезом на хорошей рыси осиротевшего коня. Всадник поравнялся с экипажем, поймал коня за уздечку и отошел с ним в сторону, как отходит баркас от судна в открытом море.

Невельской разжал руку, выпуская наконец пистолетную рукоять.

— Я вас не стесню, Геннадий Иванович, — как ни в чем не бывало заверил незваный гость. — В уголочке вот здесь притулюсь и вздремну немного. Рано сегодня подняли, чтобы к вам поспеть.

Кто его поднял и зачем нужно было поспевать к Невельскому, этого ничего он объяснять не стал, но действительно закрыл глаза и почти сразу уснул. Во всяком случае, засопел весьма натурально. Ему ничуть не мешали ни постоянные толчки, сотрясавшие дормез после того, как тот съехал с дороги, ни духота, ни наглые мухи, ни приступ нервного кашля, одолевший вдруг Невельского. Экипаж в окружении молчаливых всадников двигался теперь прямиком по степи. Высокая густая трава шуршала под самым днищем, а лошади верховых будто бы плыли в ней, перебирая ногами где-то там, куда не проникал взгляд. Наверняка это было небезопасно, поскольку в любую минуту лошади могли угодить копытом в незаметную ямку или нору какого-нибудь полевого жителя, но, видимо, надобность проехать именно здесь искупала риски переломать коню ноги или шею себе.

Долгие приступы сухого кашля беспокоили Невельского с тех пор, как он провалился под лед на реке Векса. После вынужденного купания в полынье он тогда сильно простыл, и, хотя воспаления удалось избежать, временами его разбирал бесплодный изматывающий кашель. В эти минуты ему казалось, что в грудь его кто-то злокозненный натолкал душных комков старой и пыльной ваты, от которой внутри у него невыносимо щекотало.

Единственное, что скрашивало воспоминание о том афронте, был образ хрупкой Авдотьи Ильиничны, замершей на заснеженном берегу. Сотрясаясь от кашля, Невельской всякий раз отчего-то заново ощущал, как лопнул под ним тонкий лед, как сам он в поисках помощи невольно протянул руки к испуганной боле него девушке и как сильно перехватило у него в тот миг дыхание — то ли от холодной воды, то ли от ударившей его подобно молнии красоты дядиной воспитанницы. Уезжая через две недели из Дракино, он попросил Петра Тимофеевича дать разрешение Никитиным на заготовку леса в роще Невельских.

Приступ кашля оставил его лишь на въезде в город. Громоздкий экипаж петлял некоторое время по улицам, с трудом, как гигантская черепаха, поворачивая на перекрестках, пока наконец не въехал в глухой, полностью закрытый от посторонних глаз высоким забором, не слишком просторный двор. На стук многочисленных копыт из окна первого этажа небольшого здания выглянул господин Семенов.

— Как добрались? — приветливо вопросил он, встречая Невельского на крыльце.

— Замечательно, — ответил тот. — Только нельзя ли в следующий раз ехать по дороге, а не в степи? Уж больно трясет. И еще неплохо бы загодя предупреждать о таких встречах.

Невельской кивнул на спешившихся молчаливых людей, которые со знанием дела уже чистили от пыли немалый свой арсенал, рассевшись на лавочках вдоль забора.

— Никак невозможно, дорогой Геннадий Иванович. Вы теперь фигура заметная. Нужны меры предосторожности. А ежели загодя обо всем сообщать — так это уже не меры. Это, простите, чепуха собачья.

— Ну, пусть чепуха, — согласился Невельской. — Мне это легче перенести, чем на ухабах подскакивать. Да еще в обществе неизвестно кого.

Спустя полчаса, впрочем, он переменил свое мнение. Господин Семенов с присущей ему наклонностью к таинственным намекам, вычурности изложения и к общей многозначительной интонации поведал о том, что после предыдущего свидания Невельского с корабельными мастерами к ним в Севастополь начали наведываться какие-то люди. Причем люди эти, судя по их расспросам, к делу судостроительному отношение имели самое небольшое. Интересовала их в основном личность капитан-лейтенанта Невельского, а также те надобности, которые означенный капитан-лейтенант имел на севастопольской верфи. Более же всего господина Семенова насторожили их визиты в частные, так сказать, сферы жизни обоих корабелов. Домочадцы как одного, так и другого сообщили о нескольких случаях, когда совершенные незнакомцы неотступно и ничуть не таясь, часами следовали за ними по городу.