Подобная попытка уже предпринималась лет за десять-двенадцать до этого, когда триста тысяч удельных крестьян в Оренбургской и Пермской губерниях решено было перевести в положение казенных, а тех, соответственно, в удел, чтобы обложить их оброком и отнять нажитое на относительно вольных хлебах. Однако затея тогда провалилась. Не пожелавший переходить в удельную собственность народ взбунтовался, и поместья по обеим губерниям заполыхали как спички. Башкиры, несущие военно-казачью службу и не обремененные вследствие этого ни барщиной, ни оброком, присоединились к погромам, поскольку решили, что их под одну гребенку тоже загонят в удел. Расхлебывать заварушку пришлось брату Льва Алексеевича, состоявшему в то время на должности Оренбургского генерал-губернатора. Бунтовщики были рассеяны военной силой, однако в удельную крепость казенные крестьяне в конце концов так и не перешли. Император Николай Павлович отменил план своего министерства.

Подбираясь теперь мыслями к Приамурью, граф Перовский располагал избежать прежних ошибок. Для перевода в удельное положение государственным крестьянам надлежало обещать новые, никем не занятые бескрайние земли и возможный выкуп на свободу в дальнейшем.

Препятствием же к осуществлению столь прекрасной и обширной мечты, помимо англичан и китайцев, оказались, как ни странно, еще и свои русские дельцы. Перейдя к разговору о роли Российско-Американской компании в приамурском вопросе, Лев Алексеевич стал заметно сердиться.

— Нарочно перехватили у нас экспедицию. Лишь бы все дело изгадить.

По его словам выходило, что руководство компании при активном содействии всесильного канцлера и министра иностранных дел Нессельроде давно уже чинит препоны любому движению государственных интересов на отдаленный восток. Экспедиция адмирала Путятина[83] к устью Амура, для которой в сорок третьем году уже снаряжался в Черном море корвет «Менелай», была отменена императором едва ли не в последний момент.

— И как ведь зашли хитро, — восхищался соперниками Лев Алексеевич. — Не по военной части. И уж вовсе не по морской. Через Министерство финансов! Покойный Егор Францевич их ни за какие коврижки бы не поддержал — так они своего этого интригана в товарищи министра заранее запихнули.

Под «этим своим интриганом» граф разумел Федора Павловича Вронченко, два года назад неожиданно для всех разумных людей в Петербурге занявшего кресло министра финансов. До этого он таким же чудесным образом обошел дельного и умного Княжевича, сделавшись, вопреки всем ожиданиям, товарищем министра.

— Дрянь будет, а не министр! — горячился Перовский. — Наплачемся еще с ним. Вот попомните мое слово. С шапкой по миру пойдем. Да уже все к тому клонится!

Вронченко сменил обессилевшего от болезней и пожилых лет великого Егора Канкрина[84], без чьих титанических усилий в организации снабжения русской армии победа тридцатилетней давности над Бонапартом едва ли была бы столь скорой и столь блистательной. Случилось же сие бездарное назначение, как считал Лев Алексеевич, только благодаря протекции со стороны Карла Васильевича Нессельроде.

— Как репу на огороде его выращивали! Вот он кредитной частью всего лишь заведует, а тут уж глядь — и товарищ министра! Потом моргнуть никто не успел — вот вам целый министр. А был-то… поповский сын!

Секрет этого стремительного и не заслуженного никакими талантами роста Перовский усматривал в том, что Вронченко всеми силами искал расположения канцлера и в результате умело его находил. Преследуя именно сию цель, уверял граф, «этот пройдоха» весной сорок третьего года составил особую записку Государю, в коей указал, что двести пятьдесят тысяч рублей, испрашиваемых в казне для экспедиции Путятина, явят собой непосильное и ненужное бремя, тогда как Российско-Американская компания может с меньшими издержками снарядить свое собственное судно из колонии на казенный счет.

— На казенный счет! — с большим значением повторил Перовский. — Не на деньги компании, прошу заметить. Причем все суммы возместит ведомство Нессельроде, это уж будьте покойны. Конечно! А какое еще?! «Cui prodest», как любили говаривать древние. Ищи кому выгодно.

В чем предметно состоял интерес канцлера, связанный с Российско-Американской компанией, Лев Алексеевич не сообщал, избегая той несомненной ответственности, каковая ложится на плечи прямого и открытого обвинителя, однако по его тону и пышной многозначительности намеков можно было смело судить, что интерес этот явно немалый.

В особенности же Перовского раздражала попытка воздействовать на императора, заранее формируя в его голове мнение, выгодное канцлеру, и чем больше она его раздражала, тем яснее становилось, что попытка эта крайне успешна.

— Да я вам сейчас ее покажу, эту треклятую записку! — объявил граф, чуть повернувшись к тяжелой портьере, закрывавшей входную дверь.

При этом его движении портьера как бы вздохнула, слегка заволновалась, выдержала небольшую скромную паузу, а затем явила на свет господина Семенова с листом бумаги в руках.

— Прошу убедиться, господа, — указал граф на записку. — Документ, разумеется, не подлинный, но за аккуратность копии мы ручаемся.

В поиске подтверждения своих слов он быстро взглянул на вошедшего, и тот склонил голову с таким торжественным выражением, словно ручался не за клочок бумажки, а за свою собственную честь. И это по меньшей мере. Виноватое выражение, с каким он выступил из оказавшейся вдруг живым существом портьеры, несколько даже разгладилось на его лице. Положив записку на стол перед Львом Алексеевичем, господин Семенов смиренно отступил в сторону, секунду-другую подождал того взгляда, которым его могли вернуть в недра портьеры, не дождался и неслышно присел, будто приладился, на самый краешек стула у стены. Граф Перовский полным своим невниманием, очевидно, позволив это прилаживание, протянул документ Муравьеву.

— Вслух, пожалуйста, прочтите, Николай Николаевич. Довольно будет и того, что подчеркнуто.

Муравьев поднялся со своего места и, подойдя к сановнику, взял у него записку.

— «Единственною полезною целью отправления Е. В. Путятина, — густым и красивым голосом начал читать он, — я полагаю, будет поручение удостовериться, между прочим, в справедливости сложившегося убеждения о недоступности устья реки Амур».

— Он полагает! — воскликнул Лев Алексеевич. — Удостовериться в недоступности! Нет, каково?! Эти Вронченки наперед всегда уж всё знают. Прежде всякого дела!.. Благодарю вас, Николай Николаевич… Теперь, господа, надеюсь, вы понимаете, с каким сопротивлением предстоит столкнуться. Однако же преодолеть его нам необходимо.