не увидел ее, хотел спросить, где она, но режиссер завизжал и заглушил его. Неужели они так проголодались или что-то еще хуже? Улыбнулся, тот еще сильнее заорал, но почему? Почему пузатый режиссер так надрывается, если надо, он сам приготовит рыбу, разведет костер, можно пожарить ее на жести, можно на черепице, можно и на каменной плите.

Улыбнулся, сжал морщины, чтоб не рассмеяться, и услышал, впервые разобрал его слова. «Антиобщественные типы! — Это он хорошо услышал, хотя и не понял. — Убирайтесь, чтоб глаза мои вас не видели!» — И это хорошо услышал. Значит, он их гонит, всех гонит. «Я делаю искусство, и делаю его не для деклассированных элементов. Сам найду себе людей и никому не позволю…» — И гнев задушил его, и уже ни Волк не мог разобрать его слова, ни Кожаный, который осторожно приблизился к группе и встал у двери, где топорщил свои усы официант.

Девушки, вернувшись с пляжа, толпились перед «Морской битвой» и тоже недоумевали, почему разгневался режиссер. Кричал и на них, угрожал выгнать их, но ведь сам сказал им купаться. И уже не смеялись: если выгонит, уже никто из них не увидит себя на экране. И стояли не шевелясь, как приклеенные друг к другу. А он все пялил глаза и махал руками в их сторону.

Потом замолчал и отозвал Кожаного в сторону. Его гнев снова перешел на сценариста, на этого кретина, направившего их к Старому Волку. Кто знает, где тот сейчас. Хихикает, чтоб его… Он ведь заполучил свой гонорар. И режиссер решил еще отсюда связаться со сценарным отделом. Обругать за то, что привлекают таких кретинов в авторы. Если не свяжется по телефону, подумал он, даст телеграмму, что герой, которого он приехал снимать по написанному тексту, «не отвечает действительности», и так разделает сценариста, чтоб не смел и близко к киностудии подходить. Сам найдет себе образ, с пустой пленкой не вернется, но с этим моряком работать отказывается.

Только сейчас Волк почувствовал что-то неладное. Еще сильнее сжал свои крупные морщины, чтобы раскрыть затекшие глаза. Увидел девушек, официанта с желтыми усами и решил молчать, пока не узнает точно, в какую сторону ветер дует.

Потом услышал официанта:

— Вот это и есть моряк, самый обыкновенный и самый хороший. Возьми камеру и снимай.

— Замолчи, свинья! — крикнул на него режиссер.

— Вы не обижайте, товарищ… товарищ из столицы.

— Замолчи, тебя не спрашивают.

И, вырвав из рук старика связки ставриды, бросил их в лицо официанту.

— Вот это уже другое дело, — присвистнул тот. — Сейчас я вас накормлю, а потом разберетесь.

Режиссер хотел еще выругаться, но слова застряли в горле. Чуть позже он пришел в себя и, указав ребятам на камеры, штативы и чехлы, пошел к городу. Овальная голова директора, который днем пел «Бражка старуху и о-го-го…», в недоумении повернулась вслед. Вытер вспотевший затылок бумажной салфеткой, но не возразил.

Потом, когда тот удалился, крикнул:

— Сударыни киноактрисы, сюда. Идите сюда. Ты, надеюсь, тоже уважишь, дядя Иван?!

Старый Волк на этот раз ясно понял, что директор «Морской битвы» говорит про него.

Девушки удивленно переглянулись: директор открывал дверь, и они увидели, как плывет по противню свежая ставрида.

Перевела Светлана Кирова.

Захарий Крыстев

ЧУКА

А

Черт его знает, как у других, но меня любовь, этот трепет душевный, который искусство объявило даром божьим, меня она пугает. Так я думал задолго до того, как эта Чука узрела мою небритую физиономию. Как узнал, куда меня распределят, сразу сказал себе: «Приплыли. Технолог на заводе — смерть мечтам об аспирантуре, ладно, будем вливаться в рабочий класс, выпал шанс заработать звание раз не академика, так Героя. Быть тебе карьеристом». А любовь меня сразила наповал из оконца отдела снабжения. Такое было начало, да. Следователю, наверное, это будет крайне важно. Начало — живой девичий взгляд из окна и конец — мертвые глаза, сирена «скорой», слепота. Неужели Ананиев на допросе сумеет доказать, что в ослеплении Зойки виноват я? Спросить меня, так тут другая виновница — Чука. В этом гигантском котле варится из тысяч людских судеб настоящее. Варится сталь. Парок из этого котла и потомкам нашим будет щекотать ноздри…

Закон вправе привлечь к ответственности кого угодно, но записать в ответчики строительный объект, тем более национального масштаба? Как оправдается Чука перед истицей Зоей Басаревой? Выплатит компенсацию? Нельзя ж все переводить на деньги, деньги… Вот приходят к тебе в дом, платят за каждый квадратный метр, оценивают каждое деревце, хилый курятник и тот в реестрик занесут — а кто обозначит цену воспоминаниям? Мой дом, отец, я — совсем маленький, терпкий вкус первых желтых груш, красные бисеринки крови на разбитой коленке… Сердце защемило. …Ностальгия… Да ничего в тебе и не вздрогнет, сентиментальности, а уж тем паче сантиментов — ни на гран, у тебя ж сердце — из металла с порядковым номером то ли девять, то ли десять по таблице твердости, — так дядька Тимофеев заключил, а его надо слушаться! Во-первых, начальник, во-вторых, ветеран, в-третьих, действительно дядька — Зоин.

Зойка! Это безумие! Зачем? Ослепла… Я слеп… Уже три месяца. И моей слепоте, и твоей — виной любовь. Зачем ты пытала меня, слепца, ну разве мог я сказать тебе, зрячей, что люблю. И ты твердила, что ослепнешь… И я… Я сказал: «Это другое дело, детка…» Так я сказал.

В этих словах, гражданин следователь, вся моя вина. Я готов под ними подписаться. Вообще-то я могу подписать что угодно — куда вы мою верхнюю правую поставите, там моя подпись и будет. Итак, я, Румен Станимиров Пасков, родился в семье фининспектора… Я — Румен. Да, теперь не вам одному мое имя напоминает о благородном отпрыске семейства Капулетти. (Видите, я был уверен, что хоть о театральной классике вы имеете представление.) Зоя, естественно, Джульетта, и чего мелочиться — действие из Вероны, XVI век, переносится в Чуку, век XX. Но стыковки не будет, предупреждаю, я ценю вой турбин выше завываний трубадуров. Конечно, напрашивается вывод, что Пасков бесчувственный технарь. А когда увидел ее в химлаборатории, сердечко задрожало. Это чудо мне явно предназначала судьба. К Севде я зашел за справкой. Тут же прочитал, и настроение упало — чтобы выйти из прорыва на подстанции нужно выбивать кучу оборудования через снабженцев. Я, видно, заговорил со зла сам с собою вслух — Севда меня услышала и понимающе улыбнулась: «Ты спасен — моя подружка Зоя, из снабжения…» «Ну, Пасков, держись!» — так я себе