Очень хочу, чтобы смоляне не вложили мечи в ножны, а выставили против меня своего вождя. Тогда по крайней мере я буду знать, что имею дело не с рабами. И рабская доля — не для них. Здоровый народ всегда жаль уничтожать, жаль разрушать его творения. Я, младший темник, джихангир полутумена, буду просить перед ханом и Вечным Синим Небом за вас, смоляне. Просить и завидовать вам, потому что есть среди вас голяты. Империя, созданная великим Чингисханом, скоро рухнет. Монголы завоевали Китай и заменили степной дух хитроумными мозгами. Разрушили Самаркандское шахство и потянулись к роскоши.

Все беды всегда оттого, что человек, теряя себя, растворяется в чужом. Прошло всего каких-то пару десятков лет, и вот уже вместо юрт стали появляться сверкающие дворцы. Знатные воины оделись в золоченые доспехи, непригодные для боя, и в тонкие изысканные ткани, словно красавицы на выданье. Стали холить и лелеять тела, как женщины в гаремах. Похоть овладела чувствами и мыслями. Но и это не все. Мы стали посещать торговые площади, где танцуют мальчики для утех. Мы стали кричать: «Бакча, подари мне свою улыбку или хотя бы посмотри на меня. За твою любовь, мальчик, я отдам все свое состояние, забуду имя свое, имена отцов и детей!» Мы, покорители мира, стали бесплодными, точно евнухи.

Китаец пытается убедить меня, что болят почки. Глупец. Мудрый глупец. Он не видит и не понимает: вырождение завладело нами. Больные семенники — начало конца. Мертвые семенники — исчезновение. Скоро кто-то из нас окончательно закроется во дворцах, подчинившись вещам, а остальные клокочущим, точно русское болото, сбродом пойдут просить милостыню. И наше племя растопчут копыта боевых коней тех, кто сохранил себя…

Хайду встал и, щурясь, посмотрел поверх языков огня вдаль, туда, где темнела бойницами и бугрилась силуэтами башен смоленская крепостная стена. Он будет ждать сутки. Больше нельзя, воины не поймут… Воины скажут: «Хайду, мы идем за тобой, потому что в наших сердцах живет империя великих монголов. Рабы и вещи — не главное. Если ты все время ищешь мира возле чужих стен, тогда зачем тебе мы? Становись послом или купцом, а про нас забудь!» И они будут правы. Каждый вспоминает свою юрту, любимую жену, сына, которому хочет передать знания и оставить достойное наследство. Но они вскочили на коней, бросив родные очаги, движимые высшей целью. Они не могут объяснить, что это за цель, но точно знают: она есть.

В те месяцы, когда не выпадает дождь, а солнце палит нещадно, степь выгорает дотла, становясь черной и страшной. Кочевья снимаются и уходят прочь, чтобы кормить скот и содержать семьи. Но через какое-то время возвращаются. Буйство трав опять покрывает землю от горизонта до горизонта. Выгорает все старое и ненужное, освобождая путь для новой жизни, молодых ростков, которые тянутся вверх, к свету, наполняясь силой и мощью. Так и среди людей. Город смотрит на меня огнями окон, шумит улицами и площадями. Наслаждаюсь его речью. Восхищаюсь искусством зодчих. Но вдруг отдаю приказ: стереть его с лица земли, только потому, что не нахожу, не чувствую жизни и дыхания единого организма. Город давным-давно стал духовным мертвецом, кладбищем с тенями бесполезных могил и с теми, кто доживает свой век, тяготясь существованием. Постройки, в которых обитают эти люди, тоже нельзя назвать домами, это всего лишь холодные бездушные стены и тяжелые крыши, закрывающие небо над головой. Именно от неба и прячутся рабы, чтобы не беспокоиться и не рваться душой вверх. У них осталась жалкая привычка к жизни, они не способны защищать себя и свои семьи, не могут послужить хорошим примером следующим поколениям. Но раб может нанести удар в спину тому, кто позволяет ему жить. Нельзя давать рабу хлеба больше того, что требует его организм, иначе он начнет завидовать — сначала такому же, как он, потом дающему. Мне не жаль этих городов, более того, я считаю их вредными и опасными для империи. Пусть на месте пепелища появится новая жизнь.

Я устал, я очень устал от боли. Но мне не нужно сострадание — боль вызывает только гнев. Где те годы, когда я легко взлетал на спину боевого коня! Я стал хуже старца, который боязливо подходит к стремени и осторожно садится в седло. Наверное, чем-то даже напоминаю дерево, покрывающееся сетью морщин и умирающее стоя. Ствол не питается от корней, и смерть мало-помалу проникает в плоть. Мои корни болят, они умирают, и все тело сохнет и вянет. Возможно, так же когда-нибудь произойдет и с племенем покорителей Вселенной…

Хайду смотрел, как легкий ветерок поднял с мерзлой земли скрученный темно-багровый лист осины и погнал по гребню увала. Отчетливо выделялись бурые отжившие жилки. Сам лист напоминал ссохшуюся старческую ладонь, которая призывно махала, зовя за собой, перелетая с кочки на кочку, с камня на камень, с одного мертвого стебля на другой. Младший темник, провожая взглядом лист, еле сдерживал подступившую тошноту. Он не умел плакать, но в эту минуту ледяная волна душевной тоски оказалась сильнее воли. По глубокой темной морщине, идущей от глаза, поползла мутная большая слеза. Свет закатного солнца на мгновение отразился в ней и погас. Холодный воздух ночи превратил слезу в маленькую крупицу льда. Но Хайду даже не заметил — продубленная походами кожа давно потеряла чувствительность. По правую руку неспешно катил свои воды Днепр, бормоча древние сказания о былинных героях. Седые длинные усы и борода колыхались, усеянные искорками замороженных звезд. По левую руку гудел осенний лес, наполовину голый и продрогший на ветру. И такой жутью веяло от этого леса, что часовые, застывшие по периметру лагеря через каждые двадцать шагов, предпочитали не смотреть в ту сторону. Хайду снова сел около огня в своей юрте и, закрыв глаза, уронил голову на грудь.

Умеющий шагать не оставляет следов. Умеющий говорить не допускает ошибок. Кто умеет считать, тот не пользуется инструментом для счета. Кто умеет закрывать двери, не употребляет затвор и закрывает их так крепко, что открыть невозможно. Кто умеет завязывать узлы, не употребляет веревку, но завязывает так прочно, что развязать невозможно. Поэтому совершенномудрый постоянно умело спасает людей и не покидает их. Он всегда умеет спасать существа, поэтому не покидает их. Это называется глубокой мудростью. Таким образом, добродетель является учителем недобрых, а недобрые — ее опорой. Если недобрые не ценят своего учителя и добродетель не любит свою опору, то они, хотя и считают себя разумными, погружены в слепоту. Вот что наиболее важно и глубоко.

Дао Дэ Цзин, стих двадцать седьмой

Всю ночь Хайду просидел, окунув безбородое лицо в тепло, идущее от огня. Нукеры то и дело подкладывали дрова — не приведи Небо, джихангир проснется от холода. Несколько раз во сне тело клонилось на бок, и тогда боль в семенниках тут же напоминала о себе. Хайду выпрямлялся, стискивал ладонями колени и ждал, пока пройдет приступ, глядя слезящимися глазами в языки пламени. Каждую осень, вот уже несколько лет, он боялся ночей и с ужасом ждал, когда начнет выходить очередной почечный камень. Он молил Вечное Синее Неботолько об одном — чтобы в решительный день и час болезнь не скрутила его. И пока Небо понимало джихангира. Наконец забрезжил рассвет. Хайду тяжело поднялся, потянулся, вскинув руки, потоптался на кривых ногах и окликнул слугу: