— Ладно. Следи сам, сотник, чтоб порядок был: чтоб нужду под заборами не справляли, за воровство сразу на кол, баб и детишек в обиду не давай, у них тоже работы будет много. Смолу держи все время нагретой. Моих «волков» поставь на охрану ворот — они выдюжат. А меня лихом не поминай. Если было где не так, то прости.

— Да погоди, воевода. Может, все еще в другую сторону повернет.

— Не повернет. Давай подойдем к колодцу.

Меркурий шагнул в глубь двора. Зазвенела крупная цепь, и ведро с гулким плеском ударилось об воду. Тысяцкий спокойно крутил ручку ворота правой рукой, на указательный палец левой накручивая кольцо бороды.

— Вот смотри, Валун, как луна красиво в воде дрожит. Мне легко. Виту и мальца в обиду не давай.

Отраженная в ведре луна озарила лицо тысяцкого.

— Да будет так, Мер. Даю слово, ни одна собака не подойдет.

— Вот и ладно. Больше двадцати лет назад у одного римского аптекаря я купил яд. Храню, видишь, в перстне. Аптекарь уверял, что яд сей срока годности не имеет. За хорошие деньги взял, на тот случай, если на костер инквизиторский поведут. Огня страшно боялся. Теперь не боюсь. Но и корчиться в руках заплечников тоже не хочу. Хорошая вещица — перстень с пружинной крышкой. Помру — забери себе.

Меркурий зачерпнул ковшом из ведра так, чтобы вода слегка прикрыла дно, щелкнул крышкой перстня и высыпал яд.

— Воевода, век тебя не забуду! — Валун отвернулся, смахивая подступившую слезу.

…Приходит время, когда плоть становится невыносимым ярмом духу. Дух стремится вырваться на волю, подобно клинку, вылетающему с шипением из ножен. Синеватая сталь клинка становится частью Вечного Синего Неба, а плоть распадается на земле, как сломанное древко копья или оглобли арбы, перевозившей скарб и раненых.

У меня не было отца или человека, который бы мог посадить меня в детстве впереди себя на коня и рассказать, как устроена земля, кормящая нас, земля, из-за которой льются бесконечные потоки крови. Я все познавал сам, учась у боевых товарищей, таких же черствых, грубых, подчас озлобленных, как и я. Что же вынес я из уроков, преподанных мне самой жизнью? Миром правит всегда только сильный. Правда на стороне того, чей меч быстр и крепок, а стрела молниеносна, подобно гремучей змее, и более метка, нежели другие. К побежденным, слабым, покорившимся без сопротивления нужно относиться как к паразитам, сосущим твое тело. У сломленных нет прав — наставляли меня, — как не бывает прав у паразитов. Попробуй только их пожалеть, как тут же появятся певцы, которые начнут плести цветистые касыды о блохастой любви к ближнему. Паразит сосет кровь империи и существует, покуда эта империя, созданная великим усилием властителей, жива. Кусает, издевается, устраивает бессонные ночи, изматывает, когда хочет насытить свое никчемное тело жизнью. Прижать к ногтю всю эту заразу очень трудно, а в боевом походе — невозможно. Остается только убивать хотя бы тех, кто сам высовывается. Убивать беспощадно.

Таков тысячник Хуцзир. Карьерист и тщеславец. Ему повезло родиться в знатной семье. Но бог не дал ни ума, ни силы. Только хитрость, с помощью которой он рвется наверх. Пусть остается заложником в стане русских до тех пор, пока Вечное Синее Небо не рассудит должным образом. Если он попытается обмануть меня, не выполнив приказ в точности, — я убью его. Это будет блестящий и долгожданный повод. Дайчеу был великим воином, но терпеть рядом с собой человека, который претендовал на роль справедливого судьи твоей жизни, тоже невыносимо. Хитер, ай хитер Хуцзир. Но на всякого хитрого лиса находится куда более искусный охотник. Ну да полно. Мир во власти Тенгри, пусть решает.

Китаец Чжой-линь говорит, что мое тело устало, оттого и болеет. Хотя и живет на земле каких-то сорок лет. Да, когда-то я был молодым и, врываясь в города, догонял белокурых дев в белых льняных платьях, смуглых иудеек в ярких цветастых накидках, строгих мусульманок в глухих черных одеждах, полуголых чернокожих красавиц, чопорных китайских аристократок. Все они кусались, царапались, отбивались, сколько хватало сил, не желая подчиниться воле победителя. Но лишь цепкая рука начинала наматывать волосы на кулак, все эти женщины становились одинаково покорными. Зря ученые-географы пытаются найти отличия в характере разных народов. Одни, дескать, более податливы, другие строптивы, третьи коварны. Женщины хотят видеть в мужчине победителя, им плевать, что у него на ногах: монгольские ичиги или всего лишь браслеты на голых щиколотках. Они плачут, но плачут не по тем мужчинам, которых ты только что убивал, жалея их не более, чем баранов на бойне, а по тебе. Уж кому-кому, а женщинам хорошо известно, что их мужчины проиграли нам не потому, что мы лучше оснащены или более умелы, а потому, что мы — не рабы вещей.

Мы не воспеваем роскошь, не накапливаем скарб, не меряемся отросшими животами. Хотя так же, как все, любим тепло наших юрт и счастливые лица наших детей. Побеждает всегда тот, в ком не поселился раб. Тот, кто не перестал заботиться о духе, хотя и полюбил вещи, необходимые и полезные в быту. Народы, не устоявшие перед соблазном роскоши, исчезают. Время и беспощадный ветер перетирают их в прах, в пыль. То же самое происходит с богатствами, которыми так дорожили эти люди. Монголы дали возможность многим племенам, погребенным под толщами вещей, родиться заново, возникнуть и утвердиться на земле.

Мужчины должны время от времени брать в руки оружие и вспоминать, что появились на свет не в юбке. Женщины рожают воинов, готовых в любой момент показать силу, смекалку, ловкость, инженерную мысль. Ведь если осаждают твой город, используя новейшую технику, значит, ты тоже должен защититься передовым оружием, а его нужно изготовить. Женщины рожают зодчих, которые строят не пробиваемые таранами стены кремлей, красивые храмы для своих богов, теплые дома для своих семей. Женщины рожают ремесленников, которые делают крепкие доспехи, надежные клинки, шьют одежду, пригодную в зной и в холод. А еще певцов, хотя последних лично я не очень люблю. Поэтому женское сердце всегда любит победителя, а разум еще какое-то время продолжает ненавидеть.

Китаец говорит, что у меня больные почки. Я не знаю, как болят почки, но каждую осень ощущаю боль в семенниках. Это камни. Они шевелятся, приходят в движение и с дикими резями вырываются наружу. Камни появились не просто так. Я перестал быть человеком, способным произвести на свет потомство. Или просто перестал быть. Война превратила мое нутро в камни. И вместо силы рода теперь они живут во мне. Так я думаю. И каждую осень, перед началом очередного похода, чувствую адскую боль. Она заставляет меня думать о тех, кого я должен лишить жизни, о неродившихся, о живущих, о мечтающих продлить свой род. Даже сплю уже много лет, скрестив ноги, уткнувшись лицом, словно в стену, в тепло, идущее от походного огня. Завидую тем, кто может спокойно лежать на боку или на спине. Завидую тем, у кого есть дети.

Государство — это средоточие мира отдельно взятого человека. Государство быстро зачахнет и умрет, если не появятся новые поколения. Превратится в кучку золы и праха, который потом разметет ветер. У меня нет детей, поэтому так нещадно болят семенники. А почки — всего лишь следствие.