— Да, и ты с нами клеил, — тоже загрустила Нюся. — Я очень устала, а мама подгоняет: скорее, — и вот, когда я нагнулась в углу за бабушкиной кроватью, что-то произошло со мной…

— Бабушка лежала на кровати?

— Она уже умерла, — нахмурилась Нюся. — Ты что — не помнишь, как мы передвигали пустую кровать?

— Нет, — заспорил я, — мы передвигали кровать вместе с бабушкой.

— А когда закончили клеить, — не слушая, продолжала Нюся, — мама посылает меня на речку помыть таз. Я говорю: завтра помою, а она: помой сегодня, а то завтра засохнет. Ты уже ушел, а я одна на речку. У всех, когда устанут, болят руки-ноги, а у меня еще глаза разболелись. И, когда, казалось, я не смогу больше выдержать и упаду сейчас, вдруг мне стало легко-легко, и я увидела себя, как мою на речке этот таз.

Тут за окном затрезвонил в школе звонок.

— Так что же произошло с тобой в углу за бабушкиной кроватью? — спросил я, однако Нюся не ответила, побежала на урок, а я понял, что про это невозможно рассказать, как и про мою радость после встречи с Милочкой.

Расплатившись с официанткой, я вспомнил про мужчину и женщину за соседним столиком, оглянулся, но их уже не было в чайной; увлекшись разговором с Нюсей, я не заметил, как они прокрались мимо, будто на цыпочках. Выйдя на улицу, я изумился сияющему солнцу на бездонном небе без облачка. Овладевшие мной беспокойные мысли сразу же развеялись. На деревьях ни листочек не колыхнется; все замерло, но в бездыханном небе заблестели на солнце, полетели осенние паутинки. Одна налепилась мне на лицо; как раз показался автобус. Я побежал на остановку, и уже в автобусе, словно умываясь, протер лицо, и, оглянувшись, заметил среди пассажиров ту молодую, в цветастой кофточке, женщину из чайной, но мужчины с ней не было. Она тоже заметила меня и тут же — в окно. И я — в окно. Автобус переехал через мост. Вдруг послышался вчерашний колокольчик. Чтобы не увидеть бродягу с обрубками вместо рук, я не знал, куда деть глаза, и, позабыв про женщину из чайной, посмотрел на нее как раз в тот момент, когда и она на меня посмотрела. Едва взгляды наши встретились, я первый отвернулся, но потом не выдержал и снова тайком на нее. Прядь распущенных ее кудрявых волос упала на глаза; женщина встряхнула головой и, поправляя прическу, чувствуя, что я смотрю на нее, не выдержала и так стрельнула глазами на меня, что я скорее отвел взгляд в сторону. Колокольчик уже отдалялся, и я уставился в окно. По тротуару спешил куда-то дядя Митя на костылях. Когда он заболел раком, все думали, что дядя скоро умрет, но у него от закупорки вен на ноге началась гангрена, и, когда ногу отрезали, дядя Митя перестал думать о раке, а начал думать о ноге; его раковая опухоль исчезла, и дядя выздоровел. И он сейчас, хоть с одной ногой, но радовался жизни. Тут я почувствовал, что кудрявая красавица в цветастой кофточке пристально смотрит на меня, а я, увидев дядю Митю, вспомнил Милочку, невольно сжимая и разжимая перед собой пальцы, как она вчера показывала, и уже потом оглянулся. Красавица, когда я посмотрел на нее, не отвела взгляд, как прежде; она задумалась — и не на меня смотрела, а куда-то далеко. Наконец увидела меня, и я стал пробираться к ней в забитом людьми автобусе. В толкучке никто не обратил внимания, как я обнял ее, и она не возмутилась, будто мы давно знакомы, разве что у нее лицо изменилось. Когда я обнял ее, у меня из-под ног земля стала уходить. За стеклами в окнах брызги. Я вспомнил про яму возле почты, где автобус вчера едва не перевернулся, и догадался, что эта яма после проливного дождя — как море. Все в автобусе закричали, и я не услышал, чего эта женщина лепечет, но, обнимая, ладонью ощутил дрожь ее голоса на спине, между лопатками, где врачи слушают сердце. И я тут почувствовал, что моя жизнь на волоске, — не потому что автобус перевернулся, а потому что я оказался рядом с этой женщиной, как бывает, впрочем, и с любой другой.

Я проснулся от звонка. Сбросил с себя скомканное солнце на одеяле и выбежал в коридор, вспоминая оборванный сон: я плыл, загребал и ухватился в воде за ногу женщины, за пятку, — и поднял телефонную трубку — такого же цвета, как пятка, и такую же гладкую.

Звонила Фрося; спросонку одно помню — попросила купить сливок. Только положил трубку, опять звонок, поднимаю.

— Что еще? — спрашиваю.

Наверно, я сказал «что еще» таким тоном, что полминутки никто не отвечал, затем скороговоркой:

— У нас в отделении почтальоны в отпусках, — выпалила. — Придите получите телеграмму, в пятое окошечко. — Потом опомнилась: — Да, это вы Иванов?

— Да, — отвечаю. — Вроде бы.

— Отвечайте серьезно, — говорит.

— Как вас звать, девушка? — спрашиваю.

Положила трубку. Выхожу на улицу и услышал будильник. Он прозвенел глухо, как из-под земли, и я не пальцем нажал на кнопку, а наступил на нее ногой, туфлей. На улице ни души — рань несусветная, и — приятная в сентябре прохлада. Проехал две остановки и зашел в магазин «24 часа». По нему шаталась пьяная женщина. Одета она была как у себя на кухне, однако — туфельки изящные, узкие, на маленьких ногах. Ступая по полу из мраморных плиток, несколько раз, пьяная, поскользнулась и едва не упала, со сладостью выругавшись.

Я подошел к молочному отделу, постучал по стеклу на витрине, заглянул в открытую дверь служебного помещения, спросил у продавщицы из мясного отдела: где эта?

— Сейчас подойдет, — лениво ответила продавщица.

— Этот не выспался, — показала на меня пьяная, и опять едва не поскользнулась, и рассмеялась; чтобы не упасть — ухватила продавщицу из мясного отдела за рукав.

Я показал на открытую дверь и попросил продавщицу:

— Позовите из молочного.

Продавщица не пошевелилась, а пьяная женщина в узких туфельках исчезла за дверью — там был деревянный пол — каблучки за стеной застучали иначе, снова послышался смех, только — приглушенный, задыхающийся, и тут же она вернулась.

— Завтракает, — сообщила и, увидев, что я недоволен, что по-прежнему пальцы дрожат на стекле, пьяная, прошептала: — Пускай покушает спокойно — потом хлынет народ. — Она еще ближе шагнула и поправила у меня воротничок. — Куда ты спешишь?

— Иди домой, — подтолкнула ее появившаяся продавщица из молочного отдела. На ходу она жевала.

— Пакет сливок, — показал я, — не этот, а большой за двадцать два рубля, — и протянул деньги.

В одной руке огрызок яблока, другой продавщица взяла деньги, пересчитала одними пальцами, как карты, и подала маленький пакет, но я ничего не сказал, взял сливки, поглядел пьяной женщине в глаза, окунулся в ее растравленную тоску и выскочил из магазина.