– А что у нас уточнять? – удивился Галицкий. – Вы исполнительная власть, вам и решать. Мы давить на вас не можем, не имеем права. Разве что информацией поделиться…

– Да-да, поделитесь со мной вашей информацией.

– Кинорежиссер Тарковский четвертый год живет заграницей, хотя уже давно должен был вернуться в Советский Союз. Что он там делает, с кем и о чем договаривается, неизвестно. Не исключено, что в самом скором будущем его лишат советского гражданства.

– Ой, правда, что ли? – испугалась Белецкая и мгновенно забыла о приторном сюсюкающем тоне. – Я же не знала. Я вот и звоню посоветоваться.

– Так что сами решайте, согласовывать ретроспективу такого режиссера или нет.

– Да что вы! Да никогда!

– Это уже ваше дело. Но, пожалуйста, сделайте вот что: изложите этот эпизод на бумаге в свободной форме и передайте мне на днях. Сможете?

– Да, Роман Игнатьевич, смогу, конечно.

– И фамилию администратора в своем рассказе упомянуть не забудьте.

– Все поняла, – уверенно подтвердила Белецкая. – Сделаю.

Вечером, в половине седьмого, Дуля сидел на центральной аллее парка, под каштаном. Он нервничал, злился и был безрадостно трезв. Капитан Невидомый перехватил его после обеда, на выходе из подъезда, и вместо содержательного разговора у пивного автомата с Семеном Моисеевичем и Гречкой из девятнадцатого дома по Дарницкому бульвару Дуле пришлось выслушивать невнятный и дурацкий инструктаж. С ним хотел поговорить шеф Невидомого, поэтому капитан решил на всякий случай объяснить, что можно говорить начальству, а о чем лучше молчать.

Дуля видел, что кэгэбэшник крутит, старательно намекает на что-то, но открыто говорить не хочет. Это было неприятно, это раздражало, но лишь до тех пор, пока Дуля не понял, в чем дело: последний год капитан ленился встречаться с ним и все его донесения просто выдумывал. Теперь он боялся, что подлог каким-то образом вскроется, но прямо попросить прикрыть его тоже не решался. Дуля уверенно хлопнул капитана по плечу и успокоил, что все понимает и проблем с ним не будет.

– Ну тогда вот что, – покончив с деликатным вопросом, капитан почувствовал себя уверенно, – прошлой ночью в парке было совершено убийство.

– Дождь был, – не к месту вспомнил Дуля. – Кого убили?

– Вот на этот вопрос, Владимир Матвеевич, в широком, конечно, смысле, вы и должны вечером ответить моему шефу.

Дуля повернул к капитану лицо с вопросительной улыбкой и подумал, что контора все быстрее превращается в детский сад для одаренных кретинов. Если б тридцать лет назад его попытался вербовать вот такой Невидомый, то жизнь он прожил бы намного приятнее и сейчас спокойно пил пиво с Гречкой и Семеном Моисеевичем, а не выслушивал глупости от этого жизнерадостного сопляка. Но его вербовали грамотно, с подставой, с шантажом, по всем их хитрым правилам, потому что органам был нужен молодой и обаятельный преподаватель французского, фрондер и любимец студенток. Ладно, дело давнее, что уж теперь вспоминать?..

– Вы хотите, чтобы я быстренько расследовал убийство и через пару часов все выложил вашему начальнику? В широком, разумеется, смысле.

– Не говорите чепухи, – поморщился Невидомый.

– Нет уж, дорогой мой, это вы не говорите чепухи, – разозлился Дуля. – Я вам не опер и не следователь, и не надо валить на меня работу, за которую вам платят жалование. Совсем обленились!

В другой ситуации Невидомый наорал бы на Дулю, но сегодня он не мог ссориться со стариком.

– Владимир Матвеевич, вы не так меня поняли. В широком смысле – это значит рассказать ему о жизни в парке. Просто рассказать, что вам известно. И все.

– Хорошо хоть не за пять минут предупредили.

Вечером Дуля ждал начальника капитана Невидомого на второй лавочке, если считать от конца центральной аллеи. Он примерно понимал, о чем его будут спрашивать, и еще не решил, стоит ли отвечать.

Галицкий остановился у главного входа. Парк лежал перед ним ровный и плоский, аккуратно, даже слишком аккуратно, расчерченный прямыми линиями аллей. Здесь, на Левом берегу, другим он и не мог быть, но Галицкий устроил бы все иначе. Плоский парк – это пошло! Рельеф – вот что делает мир объемным! Он насыпал бы три настоящих холма разной высоты и высадил на них клены и грабы – они быстро растут.

Центральная аллея должна быть не такой широкой, это же не Бориспольское шоссе, и, разумеется, извилистой. Он пустил бы ее по низине, среди сосен, а периферийные аллеи направил к вершинам холмов, чтобы затем неспешными петлями они спустились к подножиям и снова объединились внизу.

Но начал бы Галицкий с того, что навеки извел «Курган Бессмертия», нелепую кочку посреди парка. Его «Курган Бессмертия» был бы величественным и прекрасным, самым высоким в парке, самым высоким на всем Левом берегу, ни в чем не уступающим надменному Правому берегу. На курган вела бы длинная медленная лестница с каким-нибудь символическим числом ступеней. 1418 – отличное число. 1418 дней войны – 1418 ступеней…

Галицкий еще не вошел в парк, он едва миновал ворота, но многое здесь ему уже не нравилось. Его раздражала угрюмая жесткая музыка, тяжело вибрировавшая где-то возле аттракционов. В другой ситуации он просто велел бы директору разобраться, что там у него крутят на колесе обозрения, и немедленно навести порядок. Но сегодня именно эта музыка была важна дня него, потому что там, где слушают рок, металл, – что еще они слушают, как это называется? – потом и происходят убийства. Это вещи, несомненно, связанные между собой. У него бы в парке звучало что-то легкое, инструментальное, а на самом деле, если на минуту забыть о необходимости тотального, повсеместного воспитания трудящихся, никакой музыки вообще быть не должно. В парке достаточно слышать шум сосен, стук дятла, пение дрозда, зяблика или какой-нибудь славки, славки садовой, которую невооруженным взглядом и в кустах-то не разглядишь.

Да, Галицкий охотно обошелся бы без людей, они все только портят, но не получалось. Без людей никогда не получалось. Вот и теперь один из них ждал его на лавочке в конце аллеи.

– Вам не кажется, Владимир Матвеевич, – спросил Галицкий, подняв Дулю со скамейки и увлекая за собой вглубь парка, – что этой местности не хватает характера? Ей не достает перепадов высот, здесь не чувствуется разность потенциалов. Не перехватывает дыхание от долгих утомительных подъемов, не захватывает дух от стремительных спусков. За поворотом аллеи нас не ждут новые пейзажи, не открываются удивительные виды. Нет ни холмов, ни оврагов – ничего.

Дуля шел молча, искоса смотрел на невысокого лысеющего блондина с острым носом и слегка выдающимся подбородком. Он видел множество кэгэбэшников, молчаливых, разговорчивых, грубых, деликатных, и точно знал, что ни их поведение, ни манеры не имеют никакого значения. В кэгэбэшнике важны только две вещи: умный он или дурак, это во-первых, а во-вторых – есть ли у него воля заставить всех играть по-своему, независимо от того, прав он или нет. По большому счету, и для обычного человека важны только эти качества, но для лица, обладающего властью, они важны критически. Если серьезный разговор начинают с какой-то дряблой маниловщины, то либо собеседник считает Дулю дураком, либо он сам дурак. Ни то, ни другое Дуле не нравилось.