Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Два дня провел Селюшкин в Емсковицах. Починил крыльцо в Настином доме, подлатал забор и двери в слепневском, дров порубил. Разговаривали мало. Думали одно и то же, а вслух сказать боялись: сама горькая судьба подсказывает — если уж налаживать свою жизнь заново, то теперь это надо делать вместе...
Но слов этих не было сказано вслух во время той короткой встречи. Они промелькнули в третьем или четвертом Настином письме.
Селюшкин теперь служил старшиной в сержантской школе. Переписывались с Настей не то чтобы часто, но письма были обстоятельные. В каждом своем письме Настя сообщала, что еще такой-то мужик вернулся со службы, что еще такая-то семья возвратилась с чужбины. Так что Емсковицы оживали понемножку, наполнялись жизнью. А в последнем поделилась, что наконец-то сдала сельсоветские дела демобилизованному лейтенанту. «Вот окажись ты сейчас в Емсковицах, — писала она, — и минуты бы не раздумывала, собрала бы Анютку и умчалась с тобой хоть на край света...»
Он ответил: «Я в тот раз и наполовину не использовал свой краткосрочный отпуск... Командование не возражает, чтобы я эту вторую половину использовал сейчас. Так что жди, готовься сама и готовь Анютку...»
НЕДАВНИЕ ВСТРЕЧИ
Вместо послесловия
Огромным носовым платком Никита Васильевич вытирал красное лицо и нет-нет да стрелял колючими глазами в сидевшего напротив капитана Мурашова, замполита комендатуры. Молодой, румяный и чуточку располневший, капитан этот по возрасту как раз годился Никите Васильевичу в сыновья. Но звание есть звание — прапорщик Васильев привык за долгие годы службы соблюдать субординацию, хотя и сдерживал себя с трудом.
— Накануне пятидесятилетия части приходится воспитывать уважаемого ветерана погранвойск, — сказал мне капитан Мурашов и добродушно кивнул в сторону Никиты Васильева. — Разъяснять приходится ему азбучные истины.
— Спасибо, товарищ капитан, спасибо, — сердито отозвался Никита Васильевич. — Да он же в летах, Юрий-то Данилович, и в немалых летах — шестьдесят пять годков человеку! А вы его собираетесь запрягать, как молоденького... Наши политработники, видишь ли, хотят в юбилейные дни на все заставы свозить Селюшкина. Разве это дело? — ища сочувствия, спросил меня Никита Васильевич.
— Конечно, дело! И дело огромной важности! В кои веки заглянул к нам прославленный пограничник, герой Хасана и Великой Отечественной. Семь боевых орденов — шутка ли!.. Вы что, хотите со своей Валентиной Ивановной законопатить его в своем доме и никуда не отпускать?
— Он мой гость и бывший мой отделенный и пусть отдыхает в моем доме.
— Видали? Ну и собственник же вы, Никита Васильевич! Еще ветеран... Свыше приказано провести встречи знатного пограничника с личным составом и подключить к этому ветеранов части орденоносцев Васильевых — Никиту Васильевича и его жену Валентину Ивановну. Сказано ясно, четко, и какие тут могут быть разговоры.
Начальник заставы лейтенант Никулин тоже, оказывается, получил насчет Селюшкина личное указание вышестоящего начальника — позвонил сам комендант: хотя Селюшкин по званию и прапорщик, а теперь, понятно, с воинского учета снят, но человек знатный, а главное — все тонкости пограничной службы и заставской жизни знает, о доставке Селюшкина на заставу лейтенант Никулин пусть не беспокоится — комендант сам встретит его на станции, встречать поедут и прапорщик Васильев с женой — вот их надо будет подбросить на комендатуру...
К вечеру из политотдела пришла новая телефонограмма: на станции Селюшкина не встречать — он без остановки проследует в отряд, пробудет там сутки, а после этого уже его доставят на политотдельской машине прямо на заставу.
— Ах ты, мать честная! — воскликнул Никита Васильевич, узнав о новой телефонограмме. — Был мой Юрий Данилович обыкновенным командиром отделения, потом старшиной, ну воевал, конечно, очень даже неплохо, но ведь — прапорщик. А столько шуму — будто генерал знаменитый едет...
Касалась эта телефонограмма также и ветеранов части супругов Васильевых — им предписывалось прибыть в штаб отряда при орденах и медалях...
...Из купейного вагона по-стариковски неспешно и солидно вышел высокий седоусый гражданский в новенькой пограничной фуражке. Вслед за ним вышли трое пограничников — лейтенант, роста тоже не низенького, с фотоаппаратом наготове, и часть наряда, сопровождавшего поезд.
Старший наряда отдал седоусому гражданскому увесистую сумку-портфель и, четко козырнув, удалился по своим делам.
На перрон небольшого приграничного городка ступил вроде бы самый обыкновенный дед, и лейтенант, шагавший рядом с ним, вполне бы мог сойти за внука.
Рослый лейтенант Володя Семенов, давнишний мой знакомый из окружной пограничной газеты, всегда сопровождавший именитых гостей погранвойск, из пассажира и сопровождающего превратился в того, кем был по своей профессии — он то и дело щелкал фотоаппаратом: и как Селюшкин растроганно обнимал старых своих пограничных побратимов Валентину Ивановну и Никиту Васильевича, и как он с достоинством здоровался с начальником политотдела и другими встречающими, и как принимал цветы от смутившейся девочки-пионерки.
Начальник политотдела отряда, сам уже немолодой, фронтовик тоже (во всем отряде теперь фронтовиков было всего-навсего четверо — он сам, комендант Иван Кузьмич Козлов, и двое прапорщиков, включая Никиту Васильевича), хорошо понимал, что хоть и выглядит Селюшкин молодцом, но возраст есть все-таки возраст. Понимая это, сказал:
— Обижайтесь не обижайтесь, Юрий Данилович, а спокойную жизнь у нас я вам не гарантирую.
— Какая спокойная жизнь может быть на границе? — рассмеялся Селюшкин. — И потом ведь я сам-то себя еще не уволил в отставку.
В тот же день Селюшкин и Васильевы встретились с личным составом гарнизона.
После их выступлений ведущий встречу начальник политотдела справился у слушателей: есть ли вопросы? Поднялся невысокого роста бойкий солдат:
— Рядовой Купряхин. Скажите, Юрий Данилович, как вы стали таким?
Селюшкин вскинул брови. Начальник политотдела шепнул:
— Разболтанный парнишка — недавно за самоволку пять суток отсидел.
Селюшкин кивнул: мол, при ответе на вопросы учтет это дело.
— Какой-то не совсем понятный вопрос задаешь ты, рядовой Купряхин. Каким таким я стал? Пожилым? Ну, так это потому, что годков накопил порядочно. Седым и плешивым? И это по той же причине. Давай встретимся лет через сорок пять, думаю, и ты таким же будешь.
