арендой телевизоров казался, по сравнению с лесопилкой, просто праздником. Я посмотрел на руки Пэта: пальцы выглядели грубыми. А ногти обкусаны дальше некуда, однако это не мешало ему грызть их ещё.

– Единственное, что помогало мне не возненавидеть всё, а лишь ненавидеть себя одного: придя домой, сразу же открывал пиво и читал Фицджеральда. «Великий Гэтсби». Я читал его снова и снова всё лето. По крайней мере раз пять раз точно, – пояснил Пэт. А затем поднял глаза от своего бокала, чтобы убедиться, что я его понял.

Он закрыл глаза и начал цитировать по памяти: «Он понимающе улыбнулся – намного более, чем понимающе. То была одна из тех редких улыбок, вселяющих вечное утешение, какие можно встретить четыре или пять раз в жизни»[59].

Пэт на секунду замолчал, прежде чем продолжить: «Она поняла тебя именно настолько, насколько ты хотел бы быть понятым, поверила в тебя так, как ты хотел бы поверить в себя, и заверила тебя, что создала точно такое представление о тебе, какое ты больше всего хотел бы создать о себе».

Он остановился и выжидающе посмотрел на меня. Я на секунду подумал, что он ищет принятия, о котором говорилось в отрывке: такого принятия, которого я жаждал сам. Это напомнило мне об отце и о том, как он говорил со мной на заднем сиденье своей машины – после моего первого рабочего дня в компании «Уэллс».

– Неплохо, приятель, правда? – спросил Пэт. Его водянистые глаза широко открылись, но ничего не выражали. Частота, с которой он называл меня приятелем, увеличивалась с каждой кружкой пива.

– А знаешь, что Джеймс Джойс упоминает город Аннаполис в романе «Поминки по Финнегану»? Он называл его городом Анны, – спросил я.

– Правда? Хорошее замечание, приятель. В каком бы ещё колледже ты смог рассказать об этом? Ты что, набухался? – спросил он. – Давай уйдём отсюда. Где твоя комната?

Пока не попробовал встать, я и не понимал, насколько сильно у меня кружится голова. Сквозь сигаретный дым – висевший над головами курильщиков, как облака для фраз в комиксах, наполненные туманом, – я разглядел очертания входной двери и направился к ней. Лица смотрели на меня из-за других столов, когда я пытался аккуратно протискиваться между ними. Некоторые – из моего класса.

Пэт положил тяжёлую руку мне на плечо и потянул к освещённому пространству перед выходом.

– Что, набухался? – поинтересовался он снова.

Ответ был очевиден…

* * *

Несколько ночей спустя после очередного сеанса с Пэтом в «Литтл кампус», результатом которого стало такое же бесчувственное алкогольное состояние, мы решили пойти в мою комнату. «Соседа по комнате, наверное, не будет», – решил я. Тот, кстати, казался неуловимым. Мы встречались всего несколько раз в течение первой недели. И всё, что я о нём узнал, – только то, что он приехал из маленького городка в Вирджинии. Когда мы находились в комнате в одно и то же время, он тихо сидел за своим столом и изучал таблицы спряжения греческих глаголов. Поэтому я и решил, что комната, как всегда, пустует. Кроме того, нам тогда больше некуда было идти.

Пройдя зигзагами обратный путь к маленькому кирпичному колониальному дому, где находилась моя комната, Пэт проводил меня до кровати и положил на неё. Я отрубился на секунду, а когда открыл глаза, увидел, что он открыл мой шкаф.

– Что это? – спросил он, свирепо улыбаясь, держа в руках мои зелёные ботинки с обтяжными каблуками. – Ты что, ходил в них на кастинг в “Soul Train”[60], да?

Он ухмыльнулся и ботинки с грохотом упали на голый деревянный пол.

– А как насчёт этого? – поинтересовался он и вытащил вешалку с зелёным бархатным костюмом (на который отец дал мне денег в Париже несколько лет назад). Тут Пэт начал смеяться, и вешалка сползла на землю, как будто её захватчик растаял, как Злая Ведьма Запада.

Я попытался увидеть костюм глазами Пэта, но такое оказалось трудно себе представить. В этом вопросе наши миры схлестнулись, и громкий шум этого столкновения лишил меня дара речи, пристыдив за мои, как я считал, достоинства. Тогда в первый раз я осознал имеющийся мировоззренческий конфликт – и алкоголь не смягчил этот сверхтвёрдый удар.

Тут дверь распахнулась, и в комнату вломился Билл. С момента нашей первой встречи в таверне «Миддлтон» мы обнаружили, что вместе посещаем семинар, а его общежитие располагается недалеко от моего. Казалось, Билл так же удивился, что пришёл сюда, как и мы с Пэтом, увидев его. Я сел в кровати.

– Я только что столкнулся с твоим соседом по комнате. Удачи с таким придурком. Боже, он выглядит очень мутным, – бросил Билл и растянулся на другой кровати.

– А что за хрень там? – спросил он, указывая на кучу вещей на полу.

– Прикид Джонни, – отозвался Пэт, указывая на меня. Меня не называли этим именем с тех пор, как я гостил у Митников в Швейцарии.

– А кого это колышет? Может носить что хочет, хотя не рекомендовал бы надевать это на занятия.

– А кто такой этот Джонни? – удивился Билл после небольшой паузы.

– Так это он и есть, – Пэт указал на меня. – Как Джонни Мэтис, верно? Но даже он не напялил бы такой костюм. Может, у него имелся бархатный голос, но такого вот бархата точно не водилось!

– Просто дайте мне поделиться с вами бессмертными словами, которыми я живу. «Хорошие дети получаются после хорошего траха». Просто запомните это. Знаете, кого сейчас цитирую? – спросил Билл.

Пэт вопрошающе посмотрел на меня, а я – на Билла. Для нас обоих стало очевидно, что он был так же пьян, как и мы, если не пьянее. Должно быть, уже успел выпить в таверне несколько коктейлей после смены.

– Норман Мейлер[61], придурки. Вот кто так сказал, – гордо бросил он, потирая подбородок.

Глава 16

Цитата Нормана Мейлера беспокоила меня. Неужели это правда? А насколько правда? И как бы узнать, правда ли это вообще? У меня не было опыта, чтобы доказать или опровергнуть эти слова, поэтому я решил прекратить зондирования, ища во фразе руководство к действию, и сосредоточиться на диалогах Платона (которые, в отличие от Нормана Мейлера, пережили тысячелетия тщательного изучения).

Я вздрогнул, когда прочитал, что поэтов надлежало изгнать из «Государства» Платона, потому что их понимание реального мира ограничивалось представлениями, полученными из вторых или третьих рук.

С великими греческими философами нас знакомил доктор Яша Кляйн, еврейский беженец из Германии (говорили, что он бежал от нацистов