Еще ей часто вспоминался другой момент. Чьи-то ласковые руки крепко держат ее за плечи, не давая обмякшему телу упасть. Этот кто-то, кто стоит за спиной, ласково шепчет ей в затылок слова утешения. Тогда как Кира, рыдая, ругается. «Прости, прости, прости! – бормочет поддерживающая ее женщина. – Пожалуйста, прости!» – выкрикивает затем она, и вдруг, резко развернув Киру к себе, сжимает ее в отчаянном объятии и тоже разражается рыданиями. Они меняются местами: теперь Кира утешает плачущую и, крепко обнимая ее одной рукой, другой гладит женщину по спине. «Спасибо. Спасибо, спасибо», – талдычит Кира в ответ на многочисленные «прости». Но кто это был, с чем был связан тот эпизод и случился ли он после или до трагедии, Кира вспомнить не смогла. Может, если бы в этом воспоминании мелькнуло лицо той женщины, Кира смогла бы понять всю сцену.

Еще ей часто стало видеться место, которое она не смогла опознать, но которое вызывало у нее чувство страха и безысходности, сменявшееся периодами вязкого покоя. Там были выложенные гравием дорожки и разбитые цветники, но за ухоженными газонами и клумбами высились белые сплошные стены, увитые поверху колючей проволокой. Там были выкрашенные в желтый цвет лавочки и странный человек, которого этот солнечный цвет приводил каждый раз в неистовство. Тот маленький человек с низким лбом и глубоко посаженными маленькими глазками боязливо спускался с высокой ступени каменного крыльца и делал несколько шагов в сторону дорожки. Его маленькие глазки бегали, словно в поисках чего-то потерянного, а когда цеплялись взглядом за желтую лавочку, моментально наливались кровью. «А! – начинал кричать человек. – А! А! А!» И, обхватив себя руками, раскачивался из стороны в сторону. Если кто-то не подоспевал на помощь и не уводил его, человек начинал рычать и брызгать слюной. «Перекрашу! Перекрашу сама, если Субботин этого наконец-то не сделает!» – кричал кто-то высоким голосом. А следом появлялась хозяйка голоса – невысокая женщина-колобок с убранными под белую косынку волосами.

Кира сбегала от этих тревожных воспоминаний в другие – со спускающимся в море южным солнцем, искала поддержки в имени «Фернандо», но на этот раз имя не отзывалось теплом и радостью. Наоборот, от него веяло одиночеством и холодом. Будто в доме, в уют которого Кира торопилась, отключили отопление и свет. И он простоял, продуваемый насквозь ветрами и захлестываемый ливнями, долгое время. И Кира вместо дома, в котором когда-то жили любовь и счастье, обнаружила руины, среди которых сквозняками гуляло одиночество. Это имя, которое в первый момент приласкало ее солнечным светом и морским бризом, теперь ассоциировалось у нее с тоской и горечью невыплаканных слез.

– Кира, так нельзя, – огорченно говорил ей доктор Илья Зурабович, по привычке называя ее выдуманным именем. Девушка не поправляла. С этим именем ей стало привычней. Как знать, может, она отказалась от своего родного имени после трагедии?

– А как можно, доктор? – вяло отзывалась она, уже зная ответ. Илья Зурабович прилетел в ту же ночь после ее звонка и прямо с дороги, не заезжая домой, примчался в больницу – к ней. Кира бросилась тогда к нему в объятия, прижалась как к отцу и разрыдалась. А потом погасла, будто сгорела, и замкнулась.

– Как угодно, но не так.

– Мне не угодно никак, доктор. Мне просто жить не хочется, – сказала она в один из этих дней.

– Так нельзя, Кира, так нельзя! – в отчаянии воскликнул Илья Зурабович, меряя широкими шагами узкое пространство ее палаты. Четыре шага до двери, четыре – обратно до подоконника, на котором сидела девушка. – И ты это… без глупостей, – встрепенулся он, связав ее последнюю фразу с окном, в которое она глядела. – Обещаешь мне?

– Нет.

– Но так нельзя! – заорал Илья Зурабович, потеряв терпение. – Не хотел этого, но вынужден назначить тебе медикаментозную терапию.

– А смысл, доктор?

– Вот заладила! – с досадой произнес он и направился к двери. Но вдруг резко остановился и развернулся к ней. – Я тебя вытащу. Хочешь ты этого или не хочешь.

После чего ушел, резко захлопнув за собой дверь. А Кира впервые за долгое время улыбнулась – не той вспышке гнева доктора, которую он ей неожиданно продемонстрировал, а тому, что со словом «медикаменты» связался образ человека, не выносящего желтых лавочек. Возможно, кто-то когда-то уже пытался ее «вытащить» с помощью лекарств. Только вот, похоже, тоже потерпел фиаско.

Ночами она долго не могла уснуть, ожидая с отчаянным нетерпением ту, которая однажды пришла ее убить. Кира знала, что в этот раз значительно облегчила бы задачу так похожей на нее убийце тем, что не стала бы сопротивляться, цепляться за жизнь. Но ночная гостья больше не приходила. Кира засыпала под утро и поднималась уже к завтраку, на который не ходила. Санитарка Степановна, ругаясь и всячески понося ее словами, приносила на подносе стакан чая, тарелку каши и бутерброд с маслом и сыром.

– Ишь, прынцесса выискалась. Все завтракать ходют, а ты чего беленишься? Ешь давай! И без фокусов мне. А то как возьму, рот тебе открою и буду в него эту кашу сама пихать. Тощая, что палка! Куда годица? Зурабыч меня премии лишит, если ты два килограмма не наберешь!

– Это он так сказал?

– Чего? Про два килограмма? Я сказала! Чего прыцепилась! Ешь давай! – смешно сердилась Степановна. И Кира ела. Но только потому, что испытывала симпатию к этой сварливой, но с золотой душой немолодой женщине.

Тем утром к ней опять пришла Степановна, но на этот раз без подноса. Увидев Киру в кровати, санитарка не стала привычно ругаться. Наоборот, на ее тонких сухих губах впервые Кира увидела улыбку.

– Давай вставай, девонька. Зурабыч тебя срочно к себе просит. Там… Там за тобой приехали!

– Кто? – встрепенулась девушка.

– Мущина! Такой… ах, какой! Краса-авец!

Степановна огладила свои круглые бока руками, демонстрируя, каким красавцем ей увиделся мужчина.

– Волосы темные, одет в костюм. Киноактер, и только! Давай поторапливайся! Да умойся и зубы почисть! А то как ты такая расхристанная к такому мущине? Эх, не слушала меня, плохо ела! Так и осталась тощей, – засокрушалась Степановна, словно чувствовала за собой серьезную недоработку.

Кира собралась меньше чем за пять минут, и, хотя от волнения и сбивалось дыхание, она не позволила себе задержаться перед дверью, чтобы перевести дух, а, коротко постучав, сразу вошла.

Молодой привлекательный мужчина занимал стул, на котором она обычно сидела во время разговоров с доктором. Илья Зурабович находился привычно за столом напротив, и то, что он не ходил размашистым шагом по кабинету, а предпочел сидеть, вселило спокойствие и уверенность.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась Кира, рассматривая темный висок гостя и его чеканный профиль с немного загнутым книзу носом, что придавало ему несколько хищный вид.

Мужчина обернулся к ней и широко улыбнулся:

– Здравствуй, Эли!

Ничего не произошло: не нахлынули воспоминания, не забилось сердце, не отозвалась душа радостью или, наоборот, тревогой.