5 декабря, в День конституции, несколько горячих голов организовали выступление, где требовали открытого суда над писателями. Это был первый независимый политический митинг в Москве с 1929 года. Были распространены всего две или три листовки, сообщающие, что митинг состоится около Московского университета, но вскоре о нем знала вся Москва. Молодой диссидент Александр Есенин-Вольпин держал плакат, на котором было написано: «Мы требуем открытого суда над Синявским и Даниэлем». Офицер КГБ вырвал слово «открытого» из плаката. «Кажется, ему особенно не понравилось это слово». Примерно пятьдесят человек собрались около памятника Пушкину в центре Москвы, а на другой стороне улицы стояли тысячи горожан, которые пришли посмотреть, что же будет с демонстрантами: «сразу их расстреляют или позже?»

Процесс Синявского — Даниэля начался 10 февраля 1966 года. Несмотря на попытки вмешательства со стороны таких организаций, как ПЕН-клуб, Даниэль был приговорен к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях, а Синявский — к семи.

Светлана была в ужасе. Это было нелепо, отвратительно, бессовестно. Каждый вечер она возвращалась домой к Сингху и рассказывала ему о собраниях, проходивших в Институте Мировой Литературы. Он недоумевал: «Семь лет тюрьмы за книги?! За то, что писатель пишет книги?»

К тому времени друг Светланы Александр Ушаков стал секретарем партийной организации Горьковского института. Атмосфера была напряженная. Еще до суда такие организации, как Союз писателей СССР обязаны были осудить Синявского и Даниэля, как в сталинские времена, когда система коллективного осуждения и обвинения процветала. После суда партийные комитеты различных учреждений должны были отправить в «Литературную газету» официальное письмо, одобряющее приговор. Те, кто отказывался подписывать, становились мишенями новой кампании.

Ушаков вспоминал, как председательствовал на собрании партийного бюро в Горьковском институте:

«Синявский был неожиданно арестован. Никто ничего не знал… Мы могли только строить предположения». Ушаков сказал членам партии:

«Мы не должны считать это нашей виной. В нашей стране все так быстро меняется, а Андрей жил среди этих изменений».

Видимо, он намекал, что Синявский знал, на что шел, когда соглашался публиковать свои книги за границей. Ушаков описывал, как на собрании неожиданно появилась Светлана:

«Тут пришла Светлана. Она не была членом бюро. Но она пришла на собрание и, после того, как я закончил речь, стало понятно, что я поддерживаю мысль о том, что всю эту историю надо похоронить в стенах института. Неожиданно она встала и произнесла политическую речь в защиту Синявского. Я сказал:

— А тебя кто пригласил?

И добавил:

— Дверь там. Мы тебя не приглашали.

Позже она рассказывала моим знакомым: «Саша (Ушаков) стал груб.

Он вытолкал меня с партийного бюро».

Я не был груб. Она должна была знать. Она могла пойти на Красную площадь или писать в ЦК, но если бы от нас что-нибудь зависело!»

Светлана не была диссиденткой. Она всегда старалась держаться подальше от политики, но во второй раз ей пришлось выступить на публике с протестом. В своей речи в защиту Синявского она сказала, что институт должен публично поддерживать Синявского, и что коллектив не должны принуждать подписывать какие-либо открытые письма. Особенно позорно было, что те, кто отказывался подписать, стали объектами охоты на ведьм. Светлана была по горло сыта всем этим лицемерием. Летом она уволилась из института.

Сингх очень нервничал. Политбюро демонстрировало возвращение к ортодоксальной коммунистической линии. В Москве нарастало напряжение между «старой гвардией» и реформаторами, из-за этого разрушались семьи и ссорились старые друзья. Идеологические битвы становились все жарче. Сингх, который всегда одобрял писательство Светланы, сказал, что она должна переправить свою рукопись за границу. Любую квартиру могли обыскать, любую рукопись конфисковать. Все знали, что в результате обыска в квартире Василия Гроссмана была изъята не только рукопись его романа «Жизнь и судьба», но и все копии, записные книжки и даже ленты от пишущей машинки. Сингх передал рукопись Светланы послу Кауле, который вывез ее в Индию в своем дипломатическом багаже в январе 1966 года.

После суда над Синявским и Даниэлем, по крайней мере, десять московских писателей были арестованы, а один исчез. Жена писателя В.В. Кузнецова рассказывала, что 1 ноября 1966 года в шесть часов утра ее мужа схватили, затолкали в милицейскую машину и отвезли в психиатрическую больницу. Больше она ничего о муже не слышала. Так что у Сингха были все основания бояться за Светлану.

Началась изоляция Сингха. На него пала тень правительственной опалы, и старые индийские друзья отвернулись от него. Его племянник заместитель министра иностранных дел Индии Динеш Сингх, которого ждал карьерный рост в просоветском правительстве Индиры Ганди, перестал писать. Только брат Браджеша Суреш, постоянно живший в деревне Калаканкар, присылал письма. Из всех старых друзей в доме продолжали бывать лишь посол Кауль и его друг, посол Объединенной Арабской Республики Мурад Галеб.

В издательстве «Прогресс», где Сингх переводил английские тексты на хинди, тоже начались проблемы. Главный редактор английского отдела В. Н. Павлов, бывший личный переводчик Сталина, переводивший в Тегеране, Ялте, Потсдаме, поставил под сомнение способности Сингха. Старший редактор отдела хинди переправлял его переводы. Власти пытались доказать его непригодность как переводчика. Работа в издательстве была единственным формальным основанием его пребывания в Москве и, лишившись этого основания, ему пришлось бы уехать обратно в Индию. Если бы они со Светланой смогли зарегистрировать брак, то тогда закон был бы на стороне Сингха, и его не смогли бы выслать.

Но вскоре все эти политические махинации стали ненужны. Стало ясно, что Сингх смертельно болен. Его прикрепили к поликлинике Интуриста, где ему ошибочно диагностировали туберкулез. В конце концов, Светлане удалось вернуть Сингха в кунцевскую больницу. Он лежал там несколько раз и чувствовал себя все хуже. В больнице теперь были новые правила: всех иностранцев перевели на один этаж, чтобы изолировать от советских больных. Для их посещения каждый раз требовалось заказывать пропуск. Но друзья-послы по-прежнему приходили.

Светлана стала проводить в больнице весь день. Когда Сингху становилось лучше, они выбирались в сад. Она сидела у его ног, а он, закрыв глаза и положив руку ей на голову, говорил об Индии, а иногда читал ведические мантры. Вечером, приезжая домой, она обсуждала здоровье Сингха с сыном. Иосиф, теперь уже студент-медик, заглядывая в свои учебники, объяснял, что положение очень скверное. Сингх хотел вернуться в Индию. В отчаянии Светлана написала письмо Брежневу с просьбой разрешить отвезти Сингха в Индию. Она объяснила, что речь идет о неопределенном, но очень недолгом пребывании за границей — потому что он не проживет долго.

Ответил ей не Брежнев, а Михаил Суслов, главный идеолог партии. Он вызвал ее в штаб-квартиру коммунистической партии на Старую площадь. Когда Светлана снова попросила разрешение на регистрацию брака, он ответил, что ее отец всегда был против браков с иностранцами и даже выпустил закон, запрещающий их. Он сказал, что ее никогда не выпустят за границу. Зачем ей туда ехать? Это непатриотично. А Сингх пусть едет, если хочет. Никто его не задерживает.